Тамара Катаева - Пушкин: Ревность
МАСКА: Зачем хотел он светской славы?
Лев Толстой хотел быть аристократом и писателем. Но быть аристократом на той ступени, на которую был поставлен в колыбели, не искать, с аристократическим спокойствием принять свое положение. При всей страстности его натуры это удалось, никто не может над ним посмеяться. Потанцевал в молодости на балах, поменял перчатки, а там и за соху: раз захотел властвовать над миром — вышел в это поле.
КАВАЛЕРГАРДЫ: Какую гордость испытывает мужчина, впервые осознав ЭТО о себе — попав в такую ситуацию, издалека подозревая и наконец убедившись, что это именно так, как он смутно, страшно, неотступно подозревал, — и получивший поддержку, и узнав, что он не один, что он никогда в жизни уже не будет один. Что он всегда будет знать, как себя назвать, и как искать своих, и что они всегда найдутся. И что все это — нечто неповсеместное, не площадное, не принятое всеми и каждым без чувств, без выбирания, без муки и решения. Что он — выделился, что он — не как все, не как толпа — и звание это получил не из суетного желания стать оригинальнее всех, а это врожденно ему, впрыснуто ему в кровь, как талант.
То, что их много, дает ему чувство собора, неотщепенства, команды. Они — не секта.
МАСКА: Девочки играют в принцесс, они готовятся стать принцессами. Мальчики играют в солдат, и никто из них не мечтает стать принцем. Девочки читают светскую хронику и изучают родственные связи и наследования титулов. Для чего Марсель Пруст выписывал титулы, и любовался ими, и ревниво отгонял от самых ярких других, не таких значительных, не таких важных, не таких сладких? Девочка может стать принцессой, любая старая или молодая девочка. У мальчиков нет шансов. Любовника может усыновить титулованный любовник. Марсель мог писать о герцогах столько, на сколько хватало его лет и его сил, он тоже мог стать герцогом. Ему стать герцогом было еще труднее, чем бедной американской девочке, незаконнорожденной, стать герцогиней Виндзорской. Стал бароном Жорж Дантес.
МАСКА: Пушкин не успел обрасти воспоминаниями. Трагическими воспоминаниями — дальними. Все, что вспоминалось ему, — было еще близко, было оживимо. Протяни руку — и кукла снова начинала танцевать под бездушную, саднящую мелодию шарманки. Старая, развратная Аннет Керн могла еще припудриться и снова въяви стать любимой, даже любимой безнадежно. Он мог думать о ней так, а мог и этак — и она всему могла соответствовать. Ничто еще не было потеряно. По-настоящему былыми были детство и ранняя юность — но кто о них жалеет, пока не стар! Этого дождешься только в старости и унылыми, неинтересными видятся всем вздохи и едкие, яркие, назойливые воспоминания стариков. Смакования ими никому не интересных подробностей, а тем паче — их детского, личного трепета от начала жизни.
В его последние 37 лет любое прошлое — прошлое любого, любой — было и его, ни на чью юность он еще не мог смотреть с отчаяньем, что это не идет рядом с ним.
НИКОЛАЙ I: Я — царь, император, сын задушенного отца, брат отказавшегося от царства брата, казнитель своих дворян, всегда виноватый муж, лишенный за это теплого очага, воспитатель тупоумного сына и всяческий Палкин. А тут еще Пушкин. Еще бабушка Екатерина говорила, что на великих — му-ужей — надо оглядываться и признавать за ними то, на что они, по их расчетам, могут претендовать. Я — человек долга, я не умничаю, я готов — но министр мне должен доложить, что верительные грамоты ЭТОГО будут приняты. Про ЭТОГО мне сказали, что он равнородным признан не будет — ну и остается в моем внутреннем ведомстве. Здесь я его уважу, он честный человек, он знает свое место и радеет, бьется за него. Это — по-государственному, в этом я буду помогать. Буду улаживать его и денежные дела, и репутации его семейных, и иностранцам поставлю на вид, все как это ясно видится мне справедливым.
Интересно только, за что мне — вот быть таким педантом, а Пушкину — резвись, обмусоливай каждую свою страстишку, записывай ее хоть так, хоть эдак, сценарий жизни своей как хочешь пиши, какие хочешь роли раздавай — мне, например — господствуй, в общем, владычествуй. А мне — вытягивай фрунт.
Цари, цари — уж нам никто не завидует. Поближе только тянутся, чтобы грело. В царевом круге родиться — этого бы и довольно. Эта доля завидна бесспорно.
Так что ж — и тут Пушкин семя свое к нам продвинет, тоже дочка его будет по своим арапским — вот извинение нашли — страстям жить в свое удовольствие, а нам ее в книгах считай. Хоть и вычеркивай, да занимает место, тут уж ничего не поделаешь. Водились Пушкины с царями. Теперь цари с Пушкиными водятся.
Пушкин получает все.
Ну ладно, что он мне, мне — мое, царское. Тяжкое.
Девки хотят царицами быть, мужчины — все лишь министрами.
Когда царь пулю в затылок получит, или, избави Бог — в лоб, по пуле и детям — великие князья будут в Ницце. Хорошо, что мы про это не знаем.
Кто в цари метит — пожалуйте. Собственно, многим и удается. На моей памяти захудалый корсиканский СИНЬОРЕ пробился докуда хотел.
Разве что покоролевствовать иной раз для забавы, ну раз уж имею я это, хоть поиграться, не все ж работу работать — так это и любой директор гимназии в праздник не подступись каким императором выступает. Разницу нам не засчитают. Мне еще тоньше велят играть — подданным-то тоже лучи поярче да пожарче надобны…
Страдания Пушкина, что толпа, мол, чернь его разглядывает, да разбирает, да судит, засчитываются каждое по отдельной строчке в мартирологе, мои — тщеславный тупица все загубил.
НИКОЛАЙ I: Что на жену его не так смотрел. Мне на погляд не только жен, — дочек, невест ведут хороводами. Я взгляд должен в сало макать, лишь бы сухо не царапнуть. Как я еще отличить жену могу, мужа потешить? Да я и не имел для нее ничего — вялые, под холодность, названные красавицы — увольте. Хватает и природных, не налакированных, не отраженных от зеркала — смотрят-смотрятся и на лицо накладывают, что увидели, что намечтали, ходят потом такими перед людьми, с себя, как чулок, дома эти личины-личинки снимают. Ох. Мне по службе этикет да протокол, хоть на красавиц могу своим взглядом посмотреть.
Потом, после Пушкина — другое дело. Она такая растерянная, такая всеми забытая, но от всех требования обязанная принимать, хоть бы кто помог, так все с претензиями — пока Россия будет, все будут нос воротить: не соответствовала. И на меня смотреть: что сделал, чем помог. Всем помог. И саму жалко. Она бедная, за всех цепляется, кто старой жизнью живет, кому Пушкин действительно что-то значил — таких мало, какие-то читатели, они все о читателях, они ей никогда не были нужны, ему — нужны, они его массой своей поднимали, как море корабль: по отдельности — ничто, капля, а вместе — несли его. Она-то — в капитанской каюте сидела, ей все равно.
