Ксения Чудинова - Памяти невернувшихся товарищей
Здесь я находилась до конца срока. Он, правда, заканчивался еще в апреле 1946 года, но освободили меня лишь в январе 1947-го. При этом объявили, что подлежу ссылке на пять лет, а в дальнейшем паспорт будет выдан со статьей 39, то есть без права проживания в крупных городах. Кстати говоря, в приговоре Особого совещания этого не было.
В деревне Суетихе я нашла работу нормировщиком на строительстве гидролизного завода. Там и поселилась и раз в неделю ходила за 12 километров в Тайшет отмечаться у оперуполномоченного НКВД. Он предупредил, что никуда без его разрешения отлучаться нельзя, за нарушение снова водворят в лагерь. Но куда б я стала «отлучаться»? Ведь эта «воля» была почти счастьем после лагеря. А тут еще и огромная радость: приехала дочка Вера с маленькой внучкой Иринкой, поселились мы вместе. Кое-как налаживали жизнь.
Подружились мы с местным доктором Олей, совсем молоденькой девушкой. Вдруг ее стали вызывать в Тайшет к оперуполномоченному. Каждый раз, возвращаясь, Оля плакала и однажды рассказала Вере, что ее подолгу допрашивают обо мне и Вере, кто у нас бывает, о чем говорят, как живут материально, но она отвечает лишь, что любит бывать у нас. Кончились эти вызовы тем, что Ольга покончила с собой. Все мы считали, что она не захотела стать осведомителем и, не видя выхода, решила уйти из жизни.
Более или менее спокойная жизнь в Суетихе неожиданно прервалась летом 1949 года, когда меня и большую группу ссыльных снова арестовали и, помытарив в тюрьме, этапировали в Красноярск. Там, выгрузив из вагон-зака, привезли на «черных воронках» в какой-то большой двор с очень высоким забором и вооруженной охраной. Столпилось во дворе человек 200, если не больше. Все подавлены, не знаем, что с нами будет дальше. И когда какие-то люди стали предлагать всем подписывать договоры о работе в краевой геологической экспедиции МВД, все категорически отказались, опасаясь обмана и подвоха.
Затем нам выдали кирзовые сапоги, ватники, рукавицы, снова водворили в «воронки» и, привезя на речную пристань, погрузили в баржи. Плыли сначала вниз по Енисею до Стрелки, потом вверх по Ангаре. В Мотыгине высадили, сняли конвой и объявили постановления Особого совещания о пожизненной ссылке в Удерейский район Красноярского края как ранее репрессированных. В Мотыгине находилась крупная база геологической экспедиции МВД, в чье распоряжение мы и поступили.
Меня и еще несколько человек, в том числе женщину с восьмилетним ребенком, назначили в Усово, километрах в 30 от Мотыгина. Здесь геологи открыли выходы железной руды и построили свой поселок: бараки с нарами, маленькие домики для служб: конторы, лаборатории. Еще не было бани и пекарни. Кругом глухая тайга, сплошное бездорожье, болота.
Каковы же были мои удивление и радость, когда в конторе вдруг встретила Макса Розенберга. Я знала его по Октябрьскому райкому, кандидатом в члены которого он был в начале 30-х годов. Оказалось, что Макс отбыл свой срок и теперь работает заместителем начальника краевой экспедиции уже по вольному найму. Я, вероятно, никогда не забуду эту короткую встречу. Максу надо было улетать по каким-то срочным делам. Но он тут же оформил нас всех на работу, устроил с жильем, выписал аванс, в котором все очень нуждались. Так я стала сначала нормировщиком в механической мастерской, а через некоторое время — агентом по снабжению.
Жизнь в Усове зависела от самолетов, которыми доставлялось все: продукты, материалы, детали для мастерской. Почти ежедневно я летала на У-2, что-либо доставляя. Должна добрым словом вспомнить летчиков, все они были в прошлом участниками войны, смелыми мужественными людьми. Полеты были нелегкими — над тайгой, сопками и болотами, сесть в случае нужды негде. В Усове аэродрома не было, садились на крохотную площадку, становившуюся видимой лишь за несколько минут до посадки. К нашему брату, ссыльному, летчики относились как к людям, попавшим в беду не по своей вине.
Особенно заботлив был командир эскадрильи, обслуживавший геологов, Вячеслав Александрович Валлентэй. Военный летчик, он был сбит немцами, попал в плен, несколько раз бежал, но неудачно. После войны прошел все полагавшиеся проверки и работал в гражданской авиации. Прошлого никогда не скрывал, но это не помешало в 1950 или 1951 году арестовать его и посадить якобы «за измену родине». После XX съезда Валлентэя реабилитировали.
С одним из этапов привезли Якова Борисовича Шумяцкого (однофамилец Б. 3. Шумяцкого), хорошо мне знакомого также по иркутскому подполью. Член партии с 1908 года, он до ареста был членом Верховного суда и заместителем председателя Общества старых большевиков. В 1935 году это общество по указанию Сталина ликвидировали (как и Общество бывших политкаторжан), а в дальнейшем репрессировали большинство его членов.
С Яшей мы дружили и в Москве, он и на партучете состоял в Свердловском районе. Вместе с ними мы купили в Мотыгине домишко — комнатка с кухонькой — и, великое дело, с огородиком, уже засаженным картошкой. Хозяина — немца внезапно освободили от ссылки, он торопился уехать и уступил свое «владение» дешево. Приехала ко мне дочь Вера. Здесь она нашла свою судьбу, выйдя замуж за политического ссыльного. В нашу хатку стали часто приходить близкие товарищи.
Чаще других приходил Георгий Самойлович Иссерсон. Бывший прапорщик, он летом 1918 года добровольно вступил в Красную армию, прошел в ней путь от бойца до генерала, стал одним из крупнейших военных специалистов-теоретиков. Работал вместе с Тухачевским, много нам о нем рассказывал, ценил его чрезвычайно высоко. В последние годы перед войной Иссерсон был начальником кафедры оперативного искусства Академии Генерального штаба, одним из ведущих участников разработки теории современного ведения войны. Теорию эту после ареста Тухачевского объявили вредительской, а немцы именно ее и использовали в развернутой войне с нами. Иссерсон уцелел от ареста, когда были репрессированы Тухачевский, Якир и другие. Взяли его только летом 1941 года.
«Представляете, я был очень занят срочным делом, — рассказывал Георгий Самойлович, — когда позвонил сам Иосиф Виссарионович и попросил немедленно к нему приехать. Тут же я собрался, недоумевая, чем это вызвано. Приехал, доложили ему, что я прибыл, он тут же принял. Повел к карте, разостланной на большом столе, и говорит: «Рассмотрите этот план, он особенный». Я углубился в изучение плана наступления, расчерченного на карте, и, наконец, говорю: «Товарищ Сталин, кто вам представил этот план? Это не план, а филькина грамота, это же глупость!» Не успел я произнести последние слова, как он рассвирепел и грозно сказал: «Вон отсюда!»
