Исидор Шток - Премьера
Но жрецы молчали.
Разоблачив этим спектаклем жрецов и браминов, мы бросались в речку и смывали с себя морилку. Но это было давно, в прошлом году, когда я был невинен и еще любил Лилю Арендт.
Теперь театр заколочен досками.
И я, недолго думая, вообще ничего не думая, бросился в реку. В чем был: в штанах, в рубахе и в носках…
Река была грязная, заросшая ряской и очень мелкая. С прошлого года она сильно обмелела, а я сильно вырос. Вода едва доставала мне до живота. О том, чтоб утонуть, не могло быть и речи.
Кругом никого не было, место глухое, время позднее. Меня никто не спасал и спасать не собирался.
Так, немного постояв в грязи, я вышел на берег.
Поездов тоже поблизости не было. Железная дорога далеко. Машины не ходили. Вешаться не на чем: хулиганы забрали у меня ремень.
Я пошел домой.
Что было с мамой, увидевшей меня мокрого, избитого, в носках, можно легко догадаться.
Содрав с себя одежду и бросив ее под кровать, я лег спать. И спал превосходно.
Утром выпил чаю и пошел к себе в артель. Отца не видел. В артели весь день, вместо того чтоб качать воду и таскать на склад старые унитазы и взамен приносить новые, я точил стамеску. Я доточил ее до смертельной остроты. Потом положил в карман и, сославшись на головную боль, ушел домой.
Пообедав с большим аппетитом и сочинив дикую историю нападения на меня огромной банды, драки, ограбления старой женщины, за которую я вступился, я, снова не встретившись с отцом, пошел к Мите Багрову.
Мы долго с ним говорили об искусстве, о невозможности иметь свой театр, о жизни… О Лиле никто из нас не проронил ни слова.
Затем мы простились, и я пошел па улицу Лили Арендт. Ее дома не было, я ей оставил записку. Я написал, что театр-студия «Зеленый попугай» закрыт, ибо оказалось, что он не нужен народу. Я прощался с ней и сообщал, что, наверно, не увижусь с ней больше никогда. Запечатал, написал: «Лично. Других прошу это письмо не читать». Подсунул под дверь.
Потом прошелся по улице раз, другой, третий… Моих врагов не было.
Тогда я стукнул кулаком по папиросному ларьку мальчишки-папиросника, близкого к шайке. Погрозил ему стамеской и медленно пошел прочь из этого района навсегда. Счастье хулиганов и счастье мое, что мы тогда не встретились. Дело бы окончилось плохо. Я был готов к драке и к убийству. Я был готов ко всему. Если бы мне встретилась бешеная собака, я бы вступил с ней в единоборство. Если бы на моем пути попался чемпион мира Поддубный, я бы ударил его. Если бы навстречу мне бежал слон, я бы задушил слона. И рука моя не дрогнула бы.
Я вернулся домой.
Отец ужинал. О ночном моем возвращении он не знал, мама от него скрыла. Он был очень удивлен, увидев меня дома так рано.
– Нам надо поговорить, папа.
Отец вопросительно взглянул на меня и иронически хмыкнул.
– Сейчас мне некогда. Когда вернусь из курятника.
Тогда я ударил кулаком по столу и закричал:
– Твои куры подождут! Все равно они скоро все околеют. А я собираюсь жить. Долго! Я собираюсь вас всех пережить!
Как это было отвратительно сказано! Грубо, глупо… Главное – так оно все и получилось.
Затем я сообщил, что не собираюсь бросаться под поезд, как Таня Палешанина. Как бы они этого ни добивались, я кончать с собой не намерен. Я намерен пойти на сцену и стать знаменитым артистом и режиссером. Для этого я осенью поступаю на драматический факультет Высших музыкально-драматических курсов, где, кстати, на музыкальном факультете преподает мой отец. Но его протекция мне не нужна. Если он хочет, я переменю фамилию и возьму фамилию матери. Или выдумаю. Я буду там учиться вечерами, а днем буду заканчивать профшколу. Через год, окончив школу и один курс драматического факультета, я уеду из Харькова в Москву, где поступлю в студию. В Москве буду жить один. Помощи не надо. Нет такой силы, которая могла бы заставить меня отказаться от этого решения. Отговаривать бесполезно. Обжалованию не подлежит.
Отец внимательно выслушал. И было что-то такое, очевидно, в моем голосе и в моих глазах, что он вдруг поверил.
Он как-то согнулся. Хотел что-то сказать. Затем встал и ушел в свой курятник.
Ночью он не спал. И я не спал. И мать не спала. Спали только куры в курятнике, не представляя себе близкой своей куриной гибели.
Через год я уехал в Москву. Уехал и отец. Он получил приглашение в Одессу, где только что открылся после пожара оперный театр.
Мать моя осталась одна…
Через сорок один год меня позвал к телефону женский голос.
– Говорит Лиля Арендт. Помнишь такую?
– Да. Помню.
– Ну, как ты живешь?
– Да как тебе сказать…
– Мне бы хотелось повидаться с тобой.
– Мне тоже.
– Я приехала на несколько дней в Москву. Сегодня в Театре Моссовета идет твоя пьеса. Я ее еще не видела. Может быть…
– Хорошо. Я позвоню в театр и закажу места. Ты одна?
– Нет, я приду с подругой.
– Тогда за полчаса до начала у подъезда театра я буду ждать.
– А ты узнаешь меня?
– Думаю, что узнаю.
– Я буду в сером пальто.
Мы встретились. Я легко ее узнал. Она тоже узнала меня. Спросила, не бывал ли я в ее городе.
Подруга гуляла на другой стороне улицы и к нам тактично не подходила.
Я сказал, что с тех пор, как распался наш «Зеленый попугай», я никогда не ходил по той части города, где жила она. Боялся ее встретить. А потом, когда после войны приехал в Харьков, я сразу пошел на ее улицу. Нo там уже было все перестроено. И кладбища не было. Его перенесли в другое место…
– Да, – сказала она, – мы живем сейчас в центре.
Она работает в художественной самодеятельности, но там новый заместитель, ужасный тип, и она дала ему пятьдесят рублей, и неплохо бы мне вмешаться, потому что…
У нее были очень толстые ноги, и была она приятная старая женщина. Впрочем, не очень приятная, потому что молодилась и одновременно злилась.
Без всякой надежды я спросил:
– Ты позвонишь мне завтра?
– Зачем?
– Расскажешь – понравился ли тебе спектакль?
– А ты разве сегодня смотреть не будешь?
– Нет, не могу. Я сегодня вечером занят.
– Хорошо. Позвоню.
Но она не позвонила. Наверно, не понравилась пьеса. Или, может быть, я ей не понравился. Или была занята.
Больше я ее не видел. И по телефону с ней не разговаривал.
Да, так вот о Лиле… Потом, гораздо позднее, после того вечера на кладбище, я полюбил женщину. И очень сильно. И был любим. И был счастлив. И много писал о любви.
Но это было уже совсем другое. Совсем другое. Совсем другое.
Юный исполнитель ответственных ролей
За девять месяцев пребывания в этом театре я сыграл множество ролей. В среднем я играл по полторы роли в день. Целой ролью я считаю ту, которую исполнял в мечтах. Половиной роли – ту, которую играл в спектаклях. Это были главным образом массовые сцены. Слова кое-какие я, конечно, произносил. Но до публики они доносились в форме гула, неясных выкриков, пения и стонов. Я, например, шел с хоругвями к Зимнему дворцу и пел «Царю небесный…». Затем быстро надевал шинель, брал винтовку и палил холостыми патронами в народ.
