Иннокентий Смоктуновский - Ненавижу войну
- Иннокентий... Вы не могли бы уделить нам несколько минут?
Неприятно кольнуло и насторожило, что после моего имени Ян не сказал уже ставшее эпитетом в обращении его ко мне слово "дорогой" ("Как мы быстро привыкаем к балующему, а порою и развращающему нас!" - пронеслось во мне).
- О, конечно... дорогой... сейчас я свободен.
- Прекрасно!
Однако дальше все происходило совсем не так прекрасно, как можно было ожидать по реплике Яна. И общаться я должен был не с ним, оказывается, а с Андреем, с которым я был уже знаком. Мое приветствие Андрей не заметил, сосредоточенно орудуя с огромной, как клеенка, уложенной в ровные квадраты картой Польши. Сам он был какой-то потухший, несвежий, а по непривычной на его лице небритости и мятой на спине куртке нетрудно было догадаться, что ночь он провел в машине. Андрей - один из тех прекрасных, гибких, в высшей степени серьезных людей, которые окружали нас в Польше своей теплотой, сердечностью. Но сейчас я даже подумал, что это вовсе и не он, а другой, похожий на него человек. Однако это был Андрей. Всегда тонок, общителен, остроумен, мил, несмотря на некоторую наметившуюся полноту изящен, подвижен. По-русски говорил превосходно, вызывая наше постоянное восхищение легкой демонстрацией той дополнительной прелести, красоты нашего языка в обычных бытовых разговорах, которая под силу лишь иностранцам. Ни разу еще не взглянув в мою сторону, сухо, без всяких предисловий он начал:
- Я сожалею... однако некоторые детали требуют уточнений. Этот несуразно огромный лист бумаги, - он легко кивнул на лежащую перед ним карту, - не позволит ничему ускользнуть от нашего недремлющего глаза, каждому укажет ху из ху и все поставит на места!
Ян упорно молчал. Промелькнуло ощущение дискомфортности, но лишь промелькнуло, и я все еще пребывал в состоянии обласканного идиота и не мог взять в толк, что, собственно, уже происходило.
- Это прекрасная, горячо мною любимая страна Польша. Не думаю, что природа этой, как говорят в Союзе, "простыни" была результатом комплекса малого народа, отнюдь нет, но у стороннего наблюдателя появление парадоксального восприятия этой данности правомочно: карта - огромна, страна - небольшая. От этого, однако, она не становится менее дорогой, свободной страной с прекрасным, достойным народом... - Я знал, что следующей фразой будет: "...к которому и я имею честь принадлежать", но ничего такого он не сказал. Как показалось, он настраивался на долгую речь (может быть, опять ошибаюсь) и в досаде, должно быть, на самого себя (выискивать в людях слабые стороны их характеров), дождавшись небольшого люфта в его выступлении, я мягко предложил подняться ко мне в номер, где нам будет много удобнее на большом столе и с картой управиться, и всякие разговоры разговаривать. Совсем того не желая, я, должно быть, упрекнул его в обилии словес, во всяком случае он понял так и вот здесь-то было неуютно, чтобы не сказать острее. Он угрожающе замолк и казалось, что он борется с собой: "Оставить все это, швырнуть карту прочь, встать - и уйти!!!"
- Андрей... - грустно вздохнул Ян.
- Хорошо, я продолжу... - В неоконченной фразе его, действительно прозвучало, как близко к концу было его терпение.
Он еще какое-то время молчал, чем без всякого видимого труда завершил возведение Китайской стены между нами.
Это сейчас я пишу об этом уже, зная, что двигало им и его настроением, но представьте мое недоумение и смятение тогда! Были едва ли не дружны, и я знаю, что ничем никогда не подавал не только поводов, но и мысли к тому, чтобы отношения наши столь непонятно изменились вдруг?! И я...
На прозрачно-ясном глазу повторил свое предложение об удобствах моего номера для предстоящего разговора.
- Нет! - отрезал мой польский друг, и я понял, что я его совсем не знал. Хорошо еще, что, почувствовав холод остывающего вокруг меня мира, я сообразил все же, что теперь мне лучше всего помолчать. Но, уткнувшись в пеструю зелень карты, я никак не мог припомнить: "Где и что я сделал не так?" Андрей продолжал и по тому, как он говорил, а главное, смотрел - я понял, что замолк я очень вовремя, даже, я думаю, можно было бы немножечко и раньше!
Острие его карандаша, четко опускаясь, фиксировало в разных местах карты населенные пункты.
- Вот Доброва, вот Даброва, вот еще здесь... - И он замялся, очевидно дальше должно было следовать прямое либо косвенное обращение, вроде "...как вы видите" или "...вы уже, должно быть, успели заметить", с тем чтобы остановить мое внимание на определенном факте, но обращение это так и не было произнесено вслух, а лишь осело сожалением, что в разговоре-де, мол, он вынужден себя ограничивать.
- ...Недостатка в деревнях с подобными схожими названиями нет!
Боясь, что явная ошибка в названии может повести поиск по ложному пути и догадка, что не эта ли досадная опечатка явилась причиной перемены ко мне людей, как только мог мягко проговорил:
- Та деревня была Домбровка, - так же робко выделяя букву "м". Я напугался, что он собирается уходить, однако, порывшись в сумке и достав блокнот, Андрей со всей мощью университетских знаний стал объяснять, как и почему со времен королевы Домбровы (то есть с того легкомысленного времени, когда так просто и бесхозяйственно направо и налево раздавали имя королевы любой, какая не подвернется под руку, деревушке) не только в названии деревень, но и в грамматике польского языка в подобного рода словообразовании исчезла эта буква "м". Андрей что-то такое еще говорил о хуторах и фольварках у лесных дубрав, которые просто сами нахватали себе названий, схожих по звучанию с именем королевы Домбровы. Не очень уже соображая что к чему - да и в школе-то по русскому, своему родному языку знания давались мне так, что время от времени требовали прихода моих родителей к учителю, - я поэтому, вроде соглашаясь со всем, что слышал, молча кивал головой, как если бы вслух говорил: "Ну как славно все это у вас происходило со времен королевств!"
- ...Несмотря на обилие деревень со схожими названиями, нет ни одной, где бы было захоронение 120-150 человек, о чем было заявлено на одной из предварительных встреч "в верхах". Взывать же к добропорядочности, просить напрячь память - при отрезке времени в сорок лет едва ли разумно, бестактно, нелепо, да и бесплодно. События недельной давности мы склонны трактовать, как подсказывает минута, которой мы живем сейчас. Это естественно: мы живы и все человеческое нам не чуждо, многое за этот гигантский срок наслоилось, что-то, наоборот, безвозвратно ушло. Впрочем, это всего лишь фактологический взгляд на суть вещей и событий, что же касается эмоционального ряда - то многое, казавшееся нам важным и волновавшее нас вчера, сегодня может восприниматься как курьез, нелепица. Я говорю известные вещи, однако банальность их подтверждается жизнью.
