Ян Гамильтон - Записная книжка штабного офицера во время русско-японской войны
Все мы сознаем в глубине души, что мы представляем из себя иностранную язву, стремящуюся узнать и увидеть раньше времени то, что еще не готово к нашему осмотру. Может быть, некоторая откровенность со стороны Фукушимы спасла бы его в будущем от ненависти и оставила бы его настоящую популярность незапятнанной. Ничто не в состоянии так вывести из себя европейцев, а в особенности американцев, как сознание, что их ловко провели. Что касается лично до меня, то я никогда не обращал внимания на то, что на мои просьбы о подробных сведениях я получал в ответ общие места, шутки и банальности. Я даже находил в них некоторый забавный интерес. Фукушима обладает превосходными сведениями о нашей Индийской армии и ее русских соперниках. Я нашел, что он считает казака уже чистейшим достоянием истории. Казак лишился, так говорит Фукушима, всех своих бурских качеств, исключая искусство верховой езды, и в настоящее время представляет из себя простого мужика, слава которого опирается только на наполеоновские легенды; иногда он храбр, иногда нет, совершенно так же, как и прочие землепашцы; но он никогда не дисциплинирован и почти всегда плохо обучен и находится под командой плохих офицеров.
Фукушиме также прекрасно известны военные качества различных категорий наших индийских туземных войск. Он сделал несколько язвительных замечаний по поводу британских офицеров и проявленной ими способности тесно сплотиться с их людьми. Британский офицер в Индии, как говорил он, становится более сикхом, чем сам сикх; более гуркасом, чем сам гуркас; более мадраесэ, чем сам мадрассэ. В некоторых отношениях он находил эту особенность достойной восхищения, и так это и должно быть, если мы вспомним, что только благодаря этой особенности мы имеем единственный преданный на деле правительству класс старых отставных туземных офицеров и солдат как в Индии, так и в Египте.
С другой стороны, в словах Фукушимы есть доля правды, что в их esprit de corps есть какая-то слепая враждебность.
В доказательство этому он, конечно, привел в пример дни восстания (1857), когда офицеры скорее готовы были погубить себя и чуть было не погубили с собой и империю, чтобы только отстранить от себя подозрения со стороны своих солдат. Он даже намекнул, что продолжительная служба в Индии иногда может лишить офицеров широты взгляда и сделать их самодовольными и способными воображать, что их армия превосходна, что, как известно, наиболее вредный образ мыслей. Он был слишком деликатен, конечно, чтобы высказать все это так подробно, однако в справедливых мнениях есть какое-то особенное свойство выплывать наружу, несмотря на все осторожные фразы. Взгляды, которых придерживается Фукушима, я полагаю, есть действительность; и если бы он включил в свои замечания гражданских деятелей в Индии, он попал бы прямо в цель. Какой бы великолепной формой дисциплины послужило бы для них посещение во время отпуска Японии и пребывание здесь под отеческим и очень строгим надзором туземной полиции! Их представления об Азии, может быть, постепенно изменились бы, и сотни тысяч наших сограждан почувствовали бы на себе благотворные последствия этого изменения. Немного меньше презрительных мер и немного больше сердечности. Немного поменьше чувства превосходства и побольше доступности и деликатности, тогда станет возможным тоже мечтать о дружбе, которая теперь на самом деле не существует между англичанином и индусом. Как превосходно бы было, если бы кондукторы, начальники станций и контролеры билетов на индийских и евразийской железных дорогах вообразили бы себе туземцев, спокойно путешествующих без воображаемой необходимости толкать и втискивать их в первый попавшийся пустой или битком набитый вагон как опасных сумасшедших!
Прекрасно, пусть генерал Фукушима представляет собой самый интересный предмет для изучения, я все-таки думаю, что лучше покончить с его описанием до тех пор, пока я не узнаю его немного побольше, хотя я и сомневаюсь, что это мне когда-либо удастся. Он так же производит на меня впечатление азиата, как и Кодама, только скорее несколько в ином смысле, более обыкновенном. Фукушима говорит свободно на многих языках и хорошо знаком с Лондоном, Берлином и С.-Петербургом. Кодама говорит только по-японски и настоящий чистокровный японец. И вот они оба, более чем кто-либо из тех, с кем я здесь встречался, убеждают меня, что Восток всегда останется Востоком, Запад — Западом.
Глава III. Три приятные черты
Токио, 25 апреля 1904 г. Три незначительные особенности этой страны производят на меня очень приятное впечатление. Я могу шутить здесь с прислугой и обращаться с ними как с равными, не опасаясь нарушить их нравственное равновесие и вызвать порицание со стороны остального общества. Я могу прогуливаться по самым многолюдным улицам, держа шляпу в руках, а не на голове, и никто, будь то мужчина, женщина или ребенок, не остановится, чтобы глазеть на меня, как на невиданную диковину, сбежавшую из цирка Барнума. Я могу принимать участие в обедах и банкетах и могу там ничего не есть, и хозяин будет так же мной доволен, как если бы я перепробовал все кушанья его жены.
Может быть, для людей серьезных это покажется слишком ничтожным, чтобы чувствовать себя свободным и беззаботным: однако как в этом случае, так и во многих других подобные мелочи служат как бы эмблемами более глубоких принципов, в которых лежат их корни. Перейдем к вопросу о прислуге.
Японцы кажутся постольку же демократичными в их общественных отношениях, поскольку они верны началам безусловного повиновения власти как по традициям, так и по их врожденному чувству, в особенности в деловых отношениях. Поэтому так называемые низшие классы населения более почтительно относятся к людям, стоящим у власти, чем к нам. Но это отношение замечается только при исполнении ими своего служебного долга. Коль скоро служба окончена, нет никаких препятствий со стороны хозяина и подчиненного, мешающих им временно обмениваться шутками, папиросами и вообще считать себя принадлежащими на равных началах к общечеловеческой семье. Несомненно, что это есть общая черта всех азиатских народов, но также и естественное последствие всепоглощающей власти и божественного начала, приписываемого ими их императору, уравнивающему всех подданных и их общественные ступени. Хоть завтра император может превратить моего переводчика в японского посла в Лондоне, и я осмелюсь сказать, что тот будет держать себя с большим достоинством на этом посту.
С другой стороны, если источник света, исходящий от лица императора, засияет в другом направлении, то пострадавшее лицо теряет свое прежнее значение так же безусловно и покорно, как свет электрической лампы, гасимой рукой хозяина дома. Тогда как у нас, когда случай или необходимость лишит человека занимаемого им высокого поста, он начинает отчаянно бороться с ожидающей его судьбой до тех пор, пока, волнуясь и сопротивляясь, не погаснет, подобно свече, распространяя после себя вредные испарения.
