Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело
Говорят, что, делая добро хорошему человеку, делаешь его лучше, а оказывая благодеяния злому, делаешь его еще злее. Вот уже много лет я и добрыми словами и кротким обращением стараюсь привести тебя к честной жизни, к миру с твоим отцом и со всеми нами, а ты делаешься все хуже. Я многое мог бы тебе сказать, но это были бы одни слова. Чтобы покончить, знай раз навсегда, что у тебя ровно ничего нет, что средства к существованию даю тебе я из любви к богу, так как я считал, что ты мне приходишься братом наравне с другими. Но теперь я убедился, что ты мне не брат, так как, будь ты мне братом, ты не стал бы грозить отцу. Ты скорее животное, и я буду обращаться с тобой, как с животным. Знай, что если кто видит, что его отцу грозят или дурно с ним обращаются, тот должен жизнь свою положить за него..; Довольно об этом!.. Повторяю: у тебя ровно ничего нет, и если я хоть слово еще о тебе услышу, я покажу тебе, как расточать свое именье и поджигать дом и именье, которых ты не приобрел; положение твое не такое, как ты думаешь. Если я доберусь до тебя, я тебе покажу такие вещи, которые заставят тебя пролить горючие слезы, и ты узнаешь, на чем основана твоя наглость… Если ты постараешься (поступать хорошо, уважать и почитать своего родителя, я помогу тебе, как всякому другому, и в непродолжительном времени уст, рою тебе хорошую лавку. Если же ты. не сделаешь этого, я поставлю тебя в такое положение, что ты узнаешь, кто ты такой, и тебе точно будет известно, чем ты владеешь на белом свете… Вот и все! Где слов мне не хватает, там я делом добавляю.
Микеланьоло, в Риме.Еще два слова. Вот уже двенадцать лет, как я влачу по всей Италии жалкое существование, терплю всякое унижение, несу всякие тяготы, удручаю свое тело всякими трудами, подвергаю свою жиз. нь тысяче опасностей, единственно чтобы поддержать свою семью, и теперь, когда я несколько начал подымать ее, тебе заблагорассудилось в один час разрушить то, на что я потратил столько лет и столько трудов!.. Господи, боже мой! Этого не будет! Ибо я такой человек, что, если понадобится, способен разорвать в клочки десятки тысяч тебе подобных. Потому будь благоразумным и не выводи из себя того, у кого совсем другие страсти, чем у тебя!»[106]
Затем очередь доходит до Джисмондо:
«Я живу здесь в нужде и в больших телесных тяготах. У меня нет никаких друзей, и я не хочу их… С недавнего времени я получил возможность есть по своему вкусу. Перестаньте доставлять мне мучения, потому что я уже ни крошки не могу больше вынести»[107].
Наконец третий брат, Буонаррото, служащий в торговом доме Строцци, после всяких денежных ссуд со стороны Микеланджело, бесстыдно к нему пристает и хвастается, что истратил на него больше, чем от него получил.
«Хотел бы я узнать от твоей неблагодарности, — пишет ему Микеланджело-, — откуда у тебя деньги; хотел бы я знать, включил ли ты в счет двести двадцать восемь дукатов, что вы взяли у меня из банка Санта Мария Нуова, и множество сотен дукатов, что я посылал домой, и все труды и заботы, чтобы содержать вас. Хотел бы я знать, включил ли ты в счет все это! Если бы у тебя было достаточна ума, чтобы признать правду, ты бы не говорил: «я потратил столько‑то своего» и не бегал бы за мной по пятам, чтобы мучить меня своими делами, забывая о всем моем поведении в прошлом по отношению к вам. Ты бы сказал: «Микеланджело знает то, что он нам написал; если юн теперь этого не делает, значит ему мешает какое‑нибудь обстоятельство, которого мы не знаем; будем терпеливы». Когда лошадь бежит как может, не следует ее шпорить, чтобы юна бежала еще лучше, как она не может. Но вы никогда меня не знали и теперь не знаете. Бог вам судья! По его милости меня хватает на все, что я делаю, чтобы помогать вам. Но вы признаете это только тогда, когда будете меня лишены»[108].
Такова была атмосфера неблагодарности и зависти, в которой мучился Микеланджело, — между недостойной семьей, которая к нему приставала, и ожесточенными врагами, которые следили за ним, подстерегая его неудачуГ А он в это время заканчивал героическое творение Сикстинской. Но ценою каких отчаянных усилий! Еще немного — и он бросил бы все и снова убежал. Он думал, что скоро умрет[109]. Может быть, он хотел этого!
Папу раздражала его медлительность и упорство, с каким он скрывал свою работу. Их надменные натуры сталкивались, как грозовые облака. «Однажды, — пишет Кондиви, — Юлий II спросил у него, когда он кончит капеллу. Микеланджело, по своему обыкновению, ответил: — Когда смогу. — Папа в ярости ударил его палкой, приговаривая: — Когда смогу! Когда смогу! — Микеланджело побежал домой и стал готовиться к отъезду из Рима. Но Юлий II отправил к нему посланного, который передал ему 500 дукатов, успокоил его, как мог, и извинился за папу. Микеланджело принял извинения».
Но на следующий день начиналось прежнее. Однажды папа кончил тем, что в гневе ему сказал: «Ты верно хочешь, чтобы я велел сбросить тебя с твоих мостков?» Микеланджело пришлось уступить, он велел убрать мостки и показал свою работу в день всех святых 1512 года.
Блестящий и мрачный праздник, в котором живы похоронные отсветы Праздника Мертвых, очень подходил к открытию этого ужасающего произведения, исполненного духом бога, творящего и убивающего, — бога пожирающего, где, как в урагане, ринулась вся жизненная сила[110].
II
НАДЛОМЛЕННАЯ СИЛА
Roct’è l’alta colonna.
И пала высь колонны[111]
Из этого геркулесовского подвига Микеланджело вышел прославленным и разбитым. Оттого, что он в течение месяцев держал голову запрокинутой, чтобы. расписывать потолок Сикстинской, «он до такой степени испортил себе зрение, что долгое время мог читать письма или рассматривать какой‑нибудь предмет только держа их над головой, чтобы лучше видеть»[112].
Он сам шутит над своим убожеством:
Уж горе наградило меня зобом,
Как кошку, что ломбардскою водою
Испорчена, или другой какою.
Живот прет вверх, на зло другим утробам,
И к небу борода; отвислым гробом
Затылок — взад; по груди — гарпий стою;
Когда кистями я пространство крою,
Сам крапом покрываюсь я особым.
А в тулово вросли вплотную бедра,
Которым служит зад противовесом.
Иду без глаз, испытывая муку,
И кожа спереди висит, как ведра,
А сзади стянута как будто бесом,
И весь — сирийскому подобен луку.
И мысли мне на скуку,
Как члены тела, взбалмошны и грубы, —
Играть не лад в закрученные трубы.
Твои, Джованни, губы
Пусть живописи будут оправданьем —
Ее я не считал своим призваньем[113].
Не надо обманываться этим добродушием. Микеланджело страдал от своего безобразия. Для такого человека, как он, более чем кто‑либо влюбленного в физическую красоту, безобразие было стыдом[114]. В некоторых из его мадригалов[115]есть следы этого чувства унижения. Скорбь его была тем более жгучей, что он всю свою жизнь был пожираем любовью, и, кажется, ему никогда не отплачивалось той же монетой. Тогда он уходил в себя и поверял поэзии свою нежность и свои горести.
