Игорь Олиневич - Еду в Магадан
В продовольственном плане в нашей камере был построен коммунизм. Как правило, к обеду и ужину присаживались за стол (точнее, тумбочку, застеленную газетой) все вместе. Обычно Кирилл, а позже и я, готовил салат. Нарезались овощи, лук, зелень, чеснок, хлеб, сало и колбасы. Впоследствии, я всё-таки вернулся на вегетарианские твердыни и даже сагитировал к тому же Макса. Чай, кофе, печенье, сладости, фрукты также были общими. Каждый просто соблюдал меру с дефицитным продуктом, и проблем не возникало.
И всё-таки с ростом количества издевательств со стороны карателей появились дни, когда никто почти не разговаривал из-за страха и отчаяния. Мы сопротивлялись: всё чаще разговаривали шепотом в мёртвой зоне, скрытой от видеокамеры. Когда нас заставляли передвигаться бегом (непременно с руками за спиной и опущенной головой), мы ставили вперед Федуту. Таким образом, никто не отставал и последнего не подгоняли дубинками. Каратели пытались разрушить солидарность. Как будто специально проводили шмон или «личный досмотр» во время настольной игры, когда в пылу азарта мы забывали обо всём. Или одних шмонали, а других нет, чтобы вызвать зависть и подозрение. На арестантском жаргоне это называется «повестись на мусорские мармыли». Мы не велись, но на уровне подсознания все равно оставался осадок. На то и был расчёт, как оказалось впоследствии. В ход пускался и обман. Так, после очередного допроса, Федута с порога заявил: «Мужики, что я такого сделал? Почему вы написали заявление на отселение меня в другую камеру?». Мы даже опешили от настолько наглой лжи. Впрочем, нечему удивляться: нашей камерой и раньше пугали как «пресс-хатой наркоманов и террористов». Не стоит думать, что такой обман проходил на человеческой глупости и доверчивости, ведь мастер-класс манипуляций показывал сам новоиспечённый начальник СИЗО, полковник Орлов.
9
Вызовы к хозяину «американки» – отдельная тема. Во всём этом дурдоме лишь его кабинет представлял собой лагуну спокойствия и умиротворения. Обычно он встречал очень доброжелательно, умел интересно говорить и выслушивать. Он не пил и не курил. Рассказывал о себе: что участвовал в операциях в горах, сидел где-то в азиатской тюрьме. Даже как-то не верилось, что именно он мучает нас, как кот играется с мышами, дирижирует всей этой трагикомедией. Он не делал топорных ошибок, как простые опера. Он мог исподтишка поинтересоваться мнением о сокамернике. Собственное мнение сделать твоим за счёт отрицания ещё более неприемлемой позиции и т.п. Помню, как он предлагал посмотреть фотки, где будто бы отображено, что Лебедько не соблюдал голодовку. Тут он сплоховал, так как этот же фокус проворачивал с кем-то другим ранее. В том случае компьютер «внезапно» подвисал при попытке открыть фотографии. Точно так же произошло и со мной, так что я не удивился. Всё-таки и мастера совершают ошибки. К тому же я лично видел, как Лебедько за несколько дней порядочно ослаб так, что он был бледен и его пошатывало. Орлов говорил о ситуации в тюрьме, как об «ответе на тот вызов, с которым столкнулась страна». Он сравнивал оппозицию с французскими революционерами, которые подводят обстоятельства к террору, и «неизвестно, чей террор будет хуже».
Всё время мне приходилось быть в максимальном напряжении: следить за каждым словом, следить за ходом мысли (его и своей), следить за диалогом в целом. Это очень непросто. Всегда есть опасность высказать мнение или упомянуть какую-то деталь, которую он для правдоподобности сможет вплести в разговор с другими заключёнными, посеяв тем самым сомнение и раздор. Не говорить с ним было невозможно. Неоднократно я шёл с мыслью свести беседу к односложным ответам, но раз за разом Орлову удавалось разговорить меня. Как и тот полковник из 4-го отделения, своё дело он знал хорошо. В кабинете стоял красивый сервиз, на столе ждали пряники, коньяк – всё, как в фильмах. Никаких чаев с карателями! Я так сразу и заявил и повторял каждый раз, когда начальник предлагал. Люди почему-то думают, что это – мелочи. Дескать, если мент ведёт себя культурно и порядочно, то можно и чаи погонять. Тем самым признаются допустимыми все те издевательства и обман, которым подвергают заключённых. Тюремщики делятся на два вида: плохие и очень плохие. Это – аксиома. Любая обходительность с их стороны есть элемент паутины, призванной вызвать подсознательное доверие. Орловым практиковалась подстройка через присоединение к системе ценностей (согласие с рядом ваших мыслей), а также отзеркаливание (копирование позы). Увы, мои познания в этой области очень скромны, и большая часть этой психологической осады осталась для меня незримой.
Я принимал контрмеры. В качестве защиты, глядя на начальника с полуулыбкой, я повторял в уме раз за разом: «Это он меня давит, душит, унижает, приносит боль близким мне людям. Он – враг. Всё, что он говорит, ложь».
Ненависть к врагу… Как-то один приятель рассказывал мне, что соблазняя девушку, нужно раздевать ее взглядом. Для насущной ситуации я адаптировал этот подход следующим образом: представлял, что через весь стол хватаю начальника за горло одной рукой и душу, а он хрипит, исходит пеной, выпучивает глаза, паникует в безуспешной попытке разжать стальную хватку. Помогало отлично!
Орлов открыто обсуждал методы мучений, моральную сторону дела. Он утверждал, что его целью является заставить нас сомневаться. На моё возражение, что мы ещё не осуждённые, он ничего не ответил. Впрочем, уже тогда было ясно, что человек виновен для них не тогда, когда суд выносит свой вердикт, а когда человек попадает под подозрение. Они ведь не могут ошибаться! КГБ. Куда уж простым смертным до них!
Из разговоров мне стало известно, что они практикуют индивидуальный подход к каждой камере и к каждому человеку. Всего 18 камер, около 60 арестантов. Больших технических средств и крупного штата сотрудников не требуется. Все чётко планировалось: когда, где и сколько раз. Где проводить шмон, кого подвергать персональной экзекуции, где оставить свет на ночь, где запретить курить. Даже кого задеть в строю во время прогонов в туалет или на прогулку. Орлов при мне звонил куда-то и давал инструкции, чтобы Молчанова два дня не трогали. Ну и, конечно же, камеры перетасовывали, чтобы осложнить или облегчить жизнь.
— Мир – это стая волков. И более сильная стая всегда пытается урвать у соседа поменьше. Я отождествляю себя со своей стаей и ее благополучие – это благополучие моей семьи, близких, соплеменников, – рассуждал Орлов о своем мировоззрении.
На эти патриотические доводы мне было, что сказать.
— Классика фашизма. Почитайте Муссолини, вам понравится, – комментировал я. – Да, картина цивилизации такая, как есть сегодня, не поспоришь. И с волками всё ясно. Только что в вашем мире делать простым антилопам, которые тащат этих волков на своём горбу?
