Иван Толмачев - В степях донских
С трибуны площадь, словно на ладони: кипит, бурлит. Сотни пар глаз. Одни смотрят на меня с надеждой, ласковые, другие — недоумевающие, с холодком недоверия. И все ждут.
Признаюсь, много раз приходилось мне выступать перед самой различной аудиторией, испытывать самые противоречивые чувства, волноваться, но никогда не переживал такого, как в тот памятный день. Пожалуй, тогда впервые понял, как велика ответственность человека, который говорит с народом, несет ему слова великой правды — правды партии Ленина. Словно сквозь туман, увидел сотни лиц, почти физически ощутил ожидание, которым наполнена толпа. Поборов волнение, сделал шаг вперед и обратился к землякам с задушевным словом:
— Товарищи! — Площадь колыхнулась, пришла в движение. — Как рядовой член партии большевиков, заявляю: все, что говорили эти господа про нашу партию, — наглая ложь! Большевики борются за власть Советов, за власть рабочих и крестьян. Они хотят землю отдать крестьянам, а фабрики и заводы — рабочим.
— Долой христопродавцев! — взвизгнул священник.
— Вяжи его, большевика-супостата! — кричал Поливанов и стал тянуть меня с трибуны. Из толпы метнулись ему на помощь еще несколько человек, но тут уже стояла плотная стена фронтовиков, среди которых находились Яловой, Белокобыльский, Моложавенко и мои братья — Георгий, Прокофий, Яков, Леон. Ободренный помощью, я продолжал:
— Распустить крестьянский комитет вам не удастся, господа хорошие, и нас угрозами вы не запугаете. Это удавалось вам, полковник Поливанов, раньше, и вы блестяще воспользовались своим правом — сотни крестьян нашей вялости пошли с сумой по миру от ваших хороших дел. А теперь не выйдет: времена не те! В станице Каменской съезд фронтового казачества избрал ревком и вынес решение передать власть трудовому народу. Там созданы отряды Красной гвардии, куда вступили трудовые казаки, рабочие, иногородние. Пора и нам браться за дело: избрать Совет, организовать свой отряд для защиты родной власти. Предлагаю начать это дело сейчас же. Пока господа Поливановы не устроили нам девятьсот пятый год.
— Правильно! — раздалось несколько голосов, но остальные пока молчали.
Богатеев это ободрило, и они, осмелев, стали требовать слова. Но площадь гневно протестовала: не давать!
Достав из карманов пачки воззваний Донревкома, я стал метать их в толпу. Подхваченные ветром, листовки белой стаей закружились над головами сотен людей и исчезли в десятках протянутых рук. Пока ловили листовки, читали вслух, гомон стоял над площадью, но вот раздался чей-то громкий, пронзительный голос:
— Да здравствует Советская власть!
Площадь дружно подхватила, и громовые раскаты «ура!» прокатились над притихшим хутором. На трибуну один за другим поднимались солдаты-фронтовики.
— Давайте голосовать: кто за Советскую власть — пусть поднимут руку, — предложил Белокобыльский.
Над площадью взметнулся лес рук.
— Кто за то, чтобы землю помещичью поделить и начать сев весной?
Шум, крики поглотили последние слова, махали фуражками, бросали вверх шапки. И вдруг — тишина. Все взоры — на трибуну. Грузно опираясь рукой на шаткие перила, Поливанов призывал выслушать его в последний раз.
Долго, мучительно долго собирался с мыслями полковник. Ладонью смахнул слезу и вдруг затрясся всем своим грузным телом, зарычал озверело, свирепо.
— За свое кровное... горло всем перегрызу... суньтесь только!
Гогот, свист, крики. Когда чуть стихло, фронтовики внесли предложение: Поливанова, представителя власти и священника арестовать.
Площадь голосует единогласно за арест первых двух, но за попа вступились:
— Не надо священника... служить-то кто ж будет в церкви?
Взяли с него слово, что не станет больше выступать против Советской власти и отпустили. Обрадованный поп бросился прочь с площади. Поливанова и представителя власти тут же взяли под стражу. Представитель молчал, полковник же костил нас на чем свет стоит.
— Ну держитесь, канальи! Я доберусь до вас, за все ответите!
Собрание продолжалось. Внесли предложение об организации отряда Красной гвардии.
Пришлось кратенько рассказать о том, для чего он организуется, и призвать всех желающих хуторян вступать в него добровольно.
Из крайней хаты принесли стол, застелили скатертью. Начали записывать. Первыми к столу подошли Яловой, Белокобыльский, Моложавенко, мои братья.
Но дальше вербовка пошла медленнее, люди долго расспрашивали, куда пойдем, где возьмем оружие, и после этого многие молча отходили. Записалось 30 человек.
Вечером, словно по уговору, добровольцы стали сходиться в нашу хату. Пришли, расселись, задымили густо цигарками. Подсчитали вооружение: десять винтовок, десять охотничьих ружей. Маловато. Надо доставать еще, но где? Сидели тут все смелые, решительные люди, но случилась вот первая трудность, и многие растерянно оглядываются: не знают как быть? В это время в комнату вошел еще один и, окинув всех настороженным взглядом, шепотом сообщил:
— Довелось побывать в станице. Там казаки дюже недовольны арестом Поливанова. Грозились прийти в хутор.
И все, кто сидели в хате, задвигались, загомонили сразу, тревожно, шумливо. Вижу: надо сказать слово, успокоить.
— То, что казаки недовольны, — начал я, — вполне понятнее дело. Мы арестовываем их начальство, а они будут благодарить нас? — И, окинув всех пытливым взглядом, продолжал: — А может быть, не надо арестовывать этих контрреволюционеров? Все было бы тихо, мирно.
— Нет, надо! — громко отзываются сразу несколько голосов. — Как же не надо, если сами хуторяне потребовали? Поперек горла они всем!
— Так, значит, нечего нам и носы вешать! — сказал я под конец. — Воля народа — закон. Мы не одни, народ нам поможет, в беде не оставит. Это ж и есть борьба за Советскую власть!
— А в отряд не пишутся, — вставил кто-то.
— Не все сразу делается, — вмешался в разговор сидевший до этого молча Яловой. — Людям надо объяснить все толком. Вот когда Поливанова и представителя власти раскусили, видишь, как пошли — напролом! Арестовать — и делу конец! Нет, тут агитация нужна.
Говорили, спорили долго, до зоревых петухов, и разошлись, когда за окном засерел рассвет. Решили собрать на утро митинг всех граждан.
И только наступил день — ударил громко, настойчиво церковный колокол. Люди опять повалили к центру хутора. Не прошло и часа, а обширная площадь уже колыхалась разливом голов, цвела разномастными картузами, платками, полнилась многоголосым шумом. Выступали дружно, говорили страстно, горячо, и почти каждый соглашался: власть новую защищать, конечно, нужно, но чем? А вдруг налетят казаки? Порубят как капусту: ведь сила у них!
