Владислав Крапивин - Мраморный Кролик
Ладно, мы глотнули «не воды» (Кролик не стал). Погрустили о несчастном зайчике. И о других зайцах, немало страдавших от злых охотников и других отрицательных персонажей.
Зайцы, дедушки и мальчишки
Зайцы с младенчества были у меня любимыми героями книжек. Когда истории про них заканчивались хорошо, я прямо расцветал от счастья. Когда храбрый петух изгонял из лубяной заячьей избушки вероломную Лису (похожую на нашу соседку Таисью Тимофеевну), когда удачно выпутывался из истории с Волком Храбрый Заяц Мамина-Сибиряка, когда счастливо кончался рассказ Паустовского «Зячьи лапы»… Но больше всего я любил Некрасова — «Дед Мазай и зайцы». Возможно, потому, что спасенных зайцев там была целая толпа. И еще потому, что речь идет о плавании. Пусть не на корабле, а на лодке, но все равно о плавании. Страсть к путешествиям по воде жила во мне с младенческих лет.
— Митька, видишь, как в моем сюжете переплетаются корабельная и заячья тема, — наставительно говорю я.
— Ага… Может, еще по одной? — откликается Митька, у которого немалый опыт парусных плаваний.
— Тормози, — отвечаю я, потому что мраморный Кролик смотрит с принтера укоризненно.
— Эх ты! А еще рассуждаешь о сострадании, — ворчит Митька и, посопев, начинает дремать. А я беру Кролика в ладонь, и мы вдвоем начинаем думать про сострадание… Или про нехватку такового…
Не все дедушки были добрыми, как Мазай. Другой «дедушка» — Владимир Ильич Ульянов, находясь в сибирской ссылке, гробил попавших в беду зайцев десятками. Об этом писала в воспоминаниях Надежда Константиновна Крупская, которая жила в Шушенском вместе с Ильичом.
Ссылка была довольно комфортабельной, поднадзорный Ульянов имел возможность в свое удовольствие заниматься охотой, которую весьма любил. Однажды он оказался на острове, где спасались загнанные туда осенним ледоставом зайцы. Беднягам деваться было некуда, а у будущего вождя мировой революции взыграл охотничий азарт. Прикладом ссыльный Ульянов наколотил столько беззащитных зверьков, что, по словам Крупской, осела лодка…
Было это недалеко от села Шушенского. Автору этих строк выпало однажды в Шушенском побывать. Давно, правда, полвека назад. Осенью пятьдесят седьмого года наша студенческая бригада работала на уборке хлеба, на целинных полях, в Хакасии. А в начале октября, когда уборка успешно завершилась, начальство решило наградить самоотверженных студентов поездкой в ленинские места. От нашего полевого стана до места Ильичевой ссылки было не близко, но партийные руководители решили, что «молодые посланцы Урала» заслужили такую награду (мы и правда вкалывали — будь здоров!). К тому же — идеологическое воспитание!
Мы поехали на нескольких грузовиках — тогда это разрешалось. Через несколько городов. Я запомнил Минусинск — родину Николая, мужа Людмилы. Для него я сделал из кузова снимок — широкая улица и красивая, в стиле сибирского барокко, церковь, похожая на храмы Тюмени… Я вспоминаю этот эпизод не потому, что он чем-то важен, а потому, что минуту назад просмотрел на компьютере сохранившиеся снимки той поры. Делал я их маленьким «ФЭДом» — подарком Людмилы и Николая — и кто в ту пору мог подумать, что на свете появятся какие-то компьютеры и молодежь забудет, как снимки надо проявлять и печатать…
Есть на снимках и село Шушенское, и дом, в котором обитали «жертвы царского произвола» Владимир Ульянов и Надежда Крупская. И двухэтажный благоустроенный Дом культуры, где поместили на ночевку экскурсантов (приехали мы под вечер). Нас оказалось множество, пришлось укладываться кто где сумел, на лавках, на стульях и прямо на полу. Ну, студенты — народ привычный. Я не проявил проворства, увидел, что удобного места уже нет и решил потеснить однокурсников. Это были Боря Тимофеев (впоследствии известный уральский журналист) и Слава Шугаев — будущий писатель, лауреат премии Ленинского комсомола, профессор Литинститута. Они удобно расположились в просторной комнате на бильярдном столе.
— Отчего бы господам не потесниться? — осторожно сказал я.
— Это лежбище — для двоих, — возразил Шугаев, — и «два джентльмена уже спят на бильярде»… — Он явно цитировал «Посмертные записки Пиквикского клуба», ту страницу, где мистер Пиквик уговаривает хозяина переполненной гостиницы пустить его на ночлег.
— Но «джентльмен» вовсе не Пиквик, он тоньше в три раза, — возразил я, и смягченный моим знанием Диккенса, Славка подвинулся. Борис тоже. Мы переночевали вполне комфортабельно, только ходить ночью в туалет, переступая через однокурсников, было затруднительно…
На следующий день, после знакомства с домом, где когда-то обитал Владимир Ильич, и с другими ленинскими местами в селе, нас повезли в лес. К знаменитому шалашу. Высоченные сосны, ели и осины обступали лужайку. Шалаш представлял собой крепкую хижину — сколоченную из досок и укрытую дерном. Из дерна кое-где росли крохотные березки. Утомленная женщина-экскурсовод слегка виновато объясняла, что шалаш, конечно, не «тот самый», копия, но «в точности на том месте».
Черная табличка под стеклом подтверждала, что именно здесь ссыльный Ульянов отдыхал во время своих охотничьих вылазок.
Пахло брусникой и мохом.
В шалаше лежала пухлая книга отзывов. Там экскурсанты оставляли свои впечатления и заверения в бесконечной верности ленинским заветам. Наши активисты, естественно, тоже стали сочинять запись — от имени всех присутствующих, — а потом книга пошла по рукам.
— Смотри, какие трогательные слова, — проникновенно сказала мне однокурсница Аллочка.
Крупными карандашными буквами было выведено: «Дедушка Ленин я тебя люблю Миша 6 лет».
Я согласился, что слова трогательные. Безусловно, шестилетний Миша писал их искренне. И под ними охотно подписались бы еще миллионы таких же Миш, Толиков, Сережек, Алёнок и Наташ. Да и взрослых людей тоже. Разоблачения «ошибок, перегибов и репрессий», которые недавно, на двадцать втором съезде, с немыслимой отвагой сделал Хрущев, никак не коснулись авторитета Владимира Ильича. Наоборот, слышались призывы вернуться к «ленинским нормам жизни». И я был с этим согласен — конечно же, такие нормы гораздо терпимее сталинских. Поэтому я мысленно улыбнулся маленькому Мише, покивал Аллочке, но… в глубине моей души привычно шевельнулся скепсис по отношению к личности Ульянова-Ленина.
Дело было не в политике, про нее — истинную ленинскую политику — я тогда почти ничего не знал (опять же, как и миллионы соотечественников). Мало того, не знал еще и про «заячью бойню» на недалеком от здешнего места острове. Но во мне жили сомнения по поводу моральных качеств и характера Володи Ульянова (который едва ли от них избавился, когда стал взрослым дядей Володей).
