Альберт Шпеер - Шпандау: Тайный дневник
Возможно, я был опьянен грандиозными задачами, планами, приветственными возгласами, работой и не видел за ними самого человека. Только сегодня я вспомнил, что во время наших поездок по стране, когда нас всюду так тепло приветствовали, мы снова и снова проезжали под транспарантами с антисемитскими лозунгами того самого человека, с которым я сидел на идиллическом пикнике и слушал песни под аккордеон Канненберга, его помощника по хозяйству. Я бы никогда не поверил, что этот человек способен на столь жестокую страсть к уничтожению. Иногда я спрашиваю себя: неужели я даже не замечал эти лозунги — «Евреям здесь не место» или «В этом районе евреи могут находиться только на свой страх и риск»? Или я просто не обращал на них внимания, как не обращал внимания на другое лицо Гитлера, воплощавшее ту реальность, которую я изгнал из своего иллюзорного мира?
Даже с учетом строжайшего самоанализа должен сказать, что я не был антисемитом. Даже в зародыше. Мир Юлиуса Штрейхера всегда казался мне патологическим, извращенным. В моем присутствии Гитлер обычно обрывал его антисемитские замечания, но, конечно, я понимал, что он разделяет темные, маниакальные взгляды Штрейхера. Тем не менее я абсолютно уверен, что за все эти годы я ни разу не высказался в антисемитском духе. Даже потом, когда я стал министром Рейха, я избегал участия в кампании против евреев; у меня не было искушения вставить хотя бы несколько ритуальных антисемитских фраз в свои официальные речи даже из меркантильных соображений.
На протяжении всего процесса не появился ни один документ, изобличающий меня в антисемитизме.
И все же — я проезжал с Гитлером под теми транспарантами и не испытывал омерзения от того, что подобные лозунги выставляются на всеобщее обозрение с одобрения правительства. Опять же: полагаю, я даже не видел транспаранты. Имеет ли эта частичная слепота какое-то отношение к «Герману и Доротее»? Иногда мне даже кажется, что моя собственная «чистота», моя леность делают меня более виновным. Страсть, основанная на ненависти или возмущении, — это все же мотив. Равнодушие — это ничто, пустое место.
1 декабря 1946 года. Только что вернулись с получасовой прогулки во дворе, где мы ходили по кругу на расстоянии десяти метров друг от друга. Четверо солдат с автоматами стояли по углам. Я внимательно рассматривал большое грушевое дерево и потом, в полумраке камеры, попытался воспроизвести свои впечатления. Если бы карандаш был помягче, а поверхность потверже! Я рисую на куске картона от коробки из-под рисовых хлопьев «Келлог». Шутки ради я даю карандашу полную свободу. Дерево получилось неплохо; я все время смотрю на рисунок с тем же воодушевлением, с каким в прошлой жизни я бы смотрел на недавно приобретенную картину в стиле романтизма.
Наш повар-австриец хочет построить небольшой дом. Я обещал сделать для него набросок.
2 декабря 1946 года. Долго думал. Беспорядочный топот ног по деревянному полу коридора, ведущего в здание суда. Подсудимые, вероятно, по одному из промышленных процессов, возвращаются с заседания и через полчаса идут за ужином; наш ужин приносит Йозеф. Два куска отварной солонины, хлеб, горячий чай. Американский капеллан просит открыть камеру и входит ко мне. Он говорит, что нам разрешат получить рождественские посылки из дома. Я прошу его передать моей жене, чтобы она не присылала мне продукты — у нас с едой лучше, чем у них.
Пять часов дня. Полная тишина. Закончилось дежурство охраняющего мою камеру солдата. Сменивший его часовой радостно приветствует меня как старого знакомого и пытается подбодрить меня. По моей просьбе он охотно передвигает фонарь так, чтобы свет был направлен вниз.
Каждый день я заново узнаю, какими бесчеловечными мы были на самом деле. Я не имею в виду жестокие преследования и истребление людей. Скорее абсолютное господство утилитарных целей, которые я преследовал, будучи министром вооружений, является ничем иным, как формой бесчеловечной жестокости. Охраняющие нас американские солдаты — шахтеры, бурильщики, фермеры. Отозванные из частей, принимавших активное участие в боевых действиях, многие из них носят неизвестные мне военные знаки отличия. Правила предусматривают жесткие охранные нормы, но эти люди всегда компенсируют строгость добротой. Нет ни малейших признаков садизма. Джон, шахтер из Пенсильвании, стал мне почти другом. Поразительно, но чернокожие американские солдаты первыми преодолели барьер враждебности. Отчасти основываясь но собственном опыте, они видели в нас неудачников, заслуживающих жалости. Самое сильное впечатление произвело поведение врачей-евреев. Они оказывали поддержку, далеко выходящую за рамки их служебных обязанностей, даже Штрейхеру, которого презирали и оскорбляли практически все, в том числе и мы, такие же подсудимые, как он. К примеру, Штрейхер все время складывал головоломку, для которой требовалось большое количество спичек. Доктор Леви достал их для него, хотя заключенным не полагалось иметь спички.
6 декабря 1946 года. Во время утренней работы в коридоре неприязнь, которую испытывали ко мне Редер, Дёниц и Ширах из-за моего отношения к Нюрнбергскому процессу, вырвалась наружу. Ширах, который всегда ищет, к кому прислониться, прибился к двум гросс-адмиралам; во время процесса он был в моей фракции вместе с Функом и Фриче. Сегодня он с намеренно вызывающим видом подошел ко мне и заявил:
— Вы, со своей общей ответственностью! Даже суд отклонил это обвинение, как вы могли заметить. В приговоре нет ни слова об этом.
Остальные пятеро заключенных одобрительно закивали. Я давно заметил, что они шепчутся друг с другом и умолкают при моем приближении.
— Я придерживаюсь этого мнения, — с жаром ответил я. — Даже в управлении компанией каждый человек в отдельности несет ответственность за ведение дел.
Наступило неловкое молчание. Потом они, не сказав больше ни слова, круто повернулись и оставили меня в одиночестве.
Вернулся в камеру. Стыдно, но наши действия даже не напоминали управление компанией. Избавленные от необходимости думать, мы предоставили все решения генеральному директору. Как руководство, доведенное до бессилия, выражаясь в гротескной форме.
Днем мы с Ширахом подметаем опавшие листья.
Сейчас я уже не страдаю от этой изоляции так сильно, как в первые недели.
8 декабря 1946 года. Начинаю составлять для себя программу, организовывать свою жизнь в заключении. Конечно, мой опыт ограничивается пока шестью неделями, а впереди еще тысяча тридцать недель. Но я уже понял, что жизненный план необходим, если я хочу продержаться и жить дальше.
