Лев Хургес - Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Не помню, по мобилизации или добровольно, но отца взяли в Красную Армию, в штаб армии М. В. Фрунзе. Молодой, с хозяйственными задатками человек полюбился командарму и за очень короткое время сделал блестящую карьеру – от простого красноармейца до уполномоченного комиссара по снабжению армии, в чем ему был выдан соответствующий «мандат». Он представлял из себя целое литературное произведение, скрепленное висящей на шнурке сургучной печатью: в нем перечислялись все чрезвычайные права обладателя мандата, а также перечень лиц (преимущественно железнодорожного персонала), которых отец имел право в случае обнаружения «контрреволюционного саботажа» расстреливать на месте «без суда и следствия» (право, к которому отец ни разу не прибегал). И много лет спустя после окончания Гражданской, в самые трудные моменты, этот мандат бережно извлекался и, как правило, оказывал чудесное воздействие на должностных лиц, пытавшихся «прижать» нашу семью.
Отец был человеком с весьма незаурядным характером, по своим убеждениям он ближе всего был к анархистам. Он, например, не признавал никакой форменной одежды. В штабе Фрунзе отец ходил или в штатском, или в вошедшей тогда в моду кожаной куртке. Даже наган он носил только в кармане. Единственной «форменной» принадлежностью его была красноармейская звездочка на околыше фуражки. Да и к другим проявлениям воинской дисциплины он относился с явной насмешкой. Как ему все это сходило с рук – до сих пор удивляюсь.
Никогда не забуду, когда я уже взрослым в 1934 году поступил бортрадистом в ГВФ, а форму там в те времена носили полностью морскую (китель, брюки, шинель, фуражку и пр.), только вместо якорей повсюду были «крылышки». И вот пошили мне полную форму с иголочки. Весь сияя золотом, явился я в таком виде в первый раз домой. Мама аж ахнула от радости: в те времена с одеждой было очень плохо (несмотря на то что к тому времени я уже работал более семи лет, своего костюма у меня не было, и я донашивал отцовы обноски), а тут все из лучшего сукна, да еще и сшито на заказ! Мама закричала отцу: «Смотри Лазарь, какую Леве шикарную форму выдали!». Отец подошел, осмотрел и внушительно хмыкнул: «Ну что ж, раньше он был простым дураком, а теперь стал форменным!»
Подозреваю, что и в Красную Армию отец вступил не по идейным соображениям, а из упрямства и противоречия. Все его бывшие коллеги по купеческому званию хором предсказывали падение большевиков через месяц после Октябрьской революции, да и с началом Гражданской войны оценивали шансы на победу Советов не более чем один к ста. Многие из его старых знакомых при случайных встречах намекали ему на то, что Деникин (Колчак, Юденич и т. д.) скоро возьмет Москву, и тогда всех «жидов-комиссаров» будут вешать на фонарных столбах. Единственной реакцией отца на такие предупреждения было вступление в 1918 году в партию большевиков (тогда это было не очень сложно, тем более что сам факт пребывания человека в действующей армии уже являлся достаточной «рекомендацией» для вступления в партию). Свои комиссарские обязанности отец выполнял неплохо, в этой должности Фрунзе продержал отца до самого конца войны.
О честности отца свидетельствует такой факт: в самый разгар голода в Москве я заболел крупозным двусторонним воспалением легких. Несмотря ни на что, я переборол эту болезнь, но после кризиса так ослаб, что мог выжить только при усиленном питании. Необходимые пол пуда белой муки и пять фунтов сливочного масла стоили, по спекулятивным рыночным ценам, столько, что, и продай мать все наше имущество, денег не хватило бы и на пятую часть покупки этих продуктов. Таких продуктов для госпиталей у отца проходило за месяц по несколько эшелонов, но сделать он ничего не мог. Малейшее хищение каралось расстрелом, и даже Фрунзе не волен был распорядиться о выделении из госпитального фонда продуктов для лечения больного сына.
Выручил брат моего дворового друга Вити Михина – Михаил: бывший балтийский матрос, он служил в ЧК, в так называемом заградотряде, изымавшем у спекулянтов продукты, привозимые ими в Москву с целью наживы. Видимо, «строгость» у заградовцев была полегче, и как-то вечером Миша зашел к нам, для порядка обматерил отсутствовавшего отца, из-под полы бушлата вытащил небольшой мешочек с мукой и скатанный в шар кусок сливочного масла и, велев растерявшейся матери держать язык за зубами, тут же, не дожидаясь благодарности, ушел. Вот так я остался в живых, хоть и без помощи отца.
Когда закончилась Гражданская война и был провозглашен НЭП, отец сразу же подал рапорт о демобилизации из армии и заявление о выходе из партии, мотивируя это несогласием с политикой НЭПа. Тогда многие коммунисты, особенно военные, подавали такие заявления, так как считали НЭП возвратом к капитализму. Но отцом, как я считаю, руководили не столько идейные причины, сколько практические: при вступлении в партию он наверняка скрыл, что до революции был «купцом», да еще и 1-й гильдии. И, хотя «купечество» отца было чисто фиктивным, никакая комиссия по чистке партии не поверила бы ему и при первой же «чистке» отца бы с треском выгнали из партии. Он это прекрасно понимал и решил предупредить такие события.
По рассказу отца, сам Фрунзе был очень удивлен таким решением и даже вызывал его для личной беседы. Но отец, не называя истинных причин своего решения, все же настоял на своем. С тех пор отец, как бы трудно ему ни приходилось, по своим личным вопросам никогда за помощью к Фрунзе старался не обращаться, хотя вполне вероятно, что тот ему не отказал бы.
Но все же пришлось отцу один раз к Фрунзе обратиться, правда, не для себя, а по несколько необычному вопросу. Это было в 1925 году, когда советский червонец – 10 рублей, ценился на «черной бирже» наравне с царской золотой десяткой. Отец в те времена работал в какой-то организации кассиром. Как-то в субботу он приехал домой позже обычного и сразу же лег спать. На следующее утро, часов в семь, меня разбудил стук в дверь. Открываю, стоит человек, лет около тридцати, очень бедно одетый: брюки с заплатами на коленях, ботинки чуть ли не веревочками подвязаны, лицо худое, одним словом типичный безработный, которых в те времена в Москве было десятки тысяч. Человек этот держит в руке портфель и спрашивает отца. На мой ответ, что отец спит, он заявляет, что у него к отцу очень срочное дело, и настойчиво просит разбудить отца. Я впустил его в комнату и разбудил отца. Молодой человек спросил у него: «Вы Лазарь Моисеевич Хургес?» и, после утвердительного ответа, осведомился, не ехал ли он накануне поздно вечером в трамвае № 19 и не забыл ли он в трамвае что-либо? Отец сразу же изменился в лице: оказалось, что отец вчера получил в банке деньги – 8 тысяч рублей для выдачи зарплаты (по тем временам громадная сумма, за утрату которой могли дать если не «вышку», то уж во всяком случае самый большой в те времена срок заключения – 10 лет), и ввиду позднего времени и ненадежности сейфа на работе решил нерозданную часть денег (тысяч 5 или 6) взять домой. В расстройстве чувств он забыл портфель с деньгами на скамейке трамвая, где его и подобрал пришедший к нам человек. По документам он нашел наш адрес и с самого утра принес портфель к нам. Отец и мать расплакались: не сделай он этого, отца могли бы и расстрелять. Растроганный отец обнял молодого человека и сказал ему: «Ну, как я могу вас отблагодарить? Ведь деньги-то не мои, а казенные!» Тот ответил: «Знаю, это я сразу же понял по документам, оттого и принес портфель вам. Если бы деньги были ваши личные, то я, возможно, часть прикарманил бы».
