Юлий Пустарнаков - Волшебный фонарь. Хроника жизни Марины Цветаевой: от рождения до начала взрослой жизни (1892–1912)
Ещё раз благодарим Вас сердечно за Вашу чудную книгу. Сердечный привет от мамы и нас Вам и многоуважаемому Дмитрию Ивановичу.
Маруся и Ася Цветаевы.»120
В течение зимы
На смену учительнице М. И. Кандыкиной Мария Александровна нашла Варвару Алексеевну Бахтурову. Марина и Анастасия прозвали её «Мартысей» и очень к ней привязались.
На даче Елпатьевского поселились Пешковы: бывшая жена Максима Горького Екатерина Павловна и дети: Максим (все его называют – Макс) и Катя.
В это время состоялась встреча Марины Цветаевой с книгой, ставшей одной из самых любимых, – «Очерки детства» Семёна Юшкевича.
Март
Первое и единственное кровохарканье у М. А. Цветаевой. Врач сказал, что каверны нет, однако самочувствие Марии Александровны стало ухудшаться.
Марина Цветаева пишет стихотворение «Не смейтесь вы над юным поколеньем!..», которое стало известно Марии Александровне. Это самое раннее из опубликованных стихотворений Марины Цветаевой.
* * *
Не смейтесь вы над юным поколеньем!
Вы не поймёте никогда,
Как можно жить одним стремленьем,
Лишь жаждой воли и добра…
Вы не поймёте, как пылает
Отвагой бранной грудь бойца,
Как свято отрок умирает,
Девизу верный до конца!
……………………………
Так не зовите их домой
И не мешайте их стремленьям, —
Ведь каждый из бойцов – герой!
Гордитесь юным поколеньем!
<Ялта, 1906>
21 мая, воскресенье
В письме из Ялты в Москву И. В. Цветаев пишет Ю. С. Нечаеву-Мальцову121, что переживает тяжёлые дни, числа 28-го надеется, что они приедут в Тарусу, и при благополучии рассчитывает 31 мая быть в Москве: «Здоровье больной безнадежное. Больная страдает не одной чахоткой, но и совершенно разбитыми нервами, астмой и крайней слабостью сердца».122
В течение мая
Марина и Анастасия Цветаевы на «отлично» сдали экзамены в четвёртый и второй классы гимназии соответственно. (Марина Цветаева по математике изучала дроби.)
Поездка в Нижнюю Массандру сестёр Цветаевых с учительницей В. А. Бахтуровой.
Мария Александровна ослабла, ей трудно сидеть на постели, сидит на надутом резиновом круге, у неё боли. Консилиум лучших врачей Ялты.
Приезд И. В. Цветаева, вызов из Тарусы Тьо, подготовка к поездке на лето в Тарусу.
Перед отъездом Е. П. Пешкова пишет в альбом Марине Цветаевой: «В борьбе обретёшь ты право своё! Марусе Цветаевой – Е. Пешкова»; в альбом Анастасии Цветаевой: «Лишь тот достоин жизни, кто ежедневно её зарабатывает! Асе Цветаевой – Е. Пешкова».123
В конце мая
Едут лошадьми до Севастополя, затем – поездом до Москвы, не заезжая домой в Москве, – в Тарусу.
Июнь (начало месяца)
Вся семья Цветаевых собралась в Тарусе.
27 июня, вторник
И. В. Цветаев пишет Р. И. Клейну124 из Тарусы в Москву: «Положение моей больной становится всё хуже. Жаропонижающие лекарства перестают действовать, а очень высокая температура, при непрерывающихся плевритах и бронхитах, жжёт её с ужасающей силой. Всё, что называется телом, съедено и исчезло».125
В течение июня
Из воспоминаний Валерии Цветаевой: «Из нашей дружбы с Мариною в те дни помню такой случай. Как-то под вечер шли мы вдвоём из Тарусы от Добротворских к себе домой. Несли мы 2 толстых тома «Войны и мира» в крепких переплётах. Шли берегом, мимо кладбища. И захотелось Марине заночевать на кладбище! Дома беспокоиться о нас не стали бы, думая, что мы остались у Добротворских.
Я легко согласилась: было лето, тепло. Ушли мы подальше от дороги, зашли за кусты на краю кладбища, положили себе по тому «Войны и мира» под голову и залегли. Уже смеркалось. Люди шли по дороге, голоса нам слышны, но нас не видно. Лежим молча, смотрим, как меняют краски облака там, высоко над нами. Поднялся ветерок, стало беспокойно. Мы придвинулись друг к другу. Лежать неудобно – от жёстких переплётов голове больно. Лежим, терпим. Говорить ни о чём не хочется. От реки потянуло сыростью, и стали мы зябнуть в летних своих платьях. Уснуть почти невозможно; так, маета одна! А все-таки, видно, устали мы и, сами того не заметив, уснули.
Летняя ночь коротка: вот уже и голоса слышны, солнце всходит, по реке плоты идут, плотогоны перекликаются. Белый туман от солнца тает, трава мокрым-мокра, с берёз и кустов каплет, всё кругом росой блестит. Лежать больше нет возможности, но идти в такую пору нам некуда. И стали мы бродить, на всю эту незнакомую нам утреннюю красоту любоваться. Цветов набрали полны руки, а от мокрой травы в башмаках вода, платье чуть не до пояса намокло, висит как клеёнка, хлопает, шагать мешает.
Не рассуждая, сами не зная, что будет, повернули мы домой… А там видим: дом заперт, прислуга ещё не вставала. Куда деваться? Залезли мы на сеновал над сараем, пригрелись и заснули, благо сухо да тихо… Когда проснулись и стукнула входная дверь без ключа, сама судьба помогла нам незаметно пробраться в дом, наверх, к своим постелям, и, как были, во всей «красе» свалились, заснули мы мёртвым сном, проспав до самого завтрака, до 12 часов. Быстро переоделись, вышли к завтраку в обычном, приличном виде.
Сёстры были большие любительницы приключений, ночных костров, фантастических рассказов, романтики стихов».126
До Тарусы дошла весть о том, что больна скарлатиной Катя Пешкова, которая через некоторое время умерла.
3 июля, понедельник
Около четырёх часов дня Мария Александровна позвала дочерей прощаться.
5 июля, среда
Мария Александровна умерла.
« – Мы пошли за орехами: Ася и я. Выходим на «большую дорогу» (так называлась берёзовая аллея, ведущая к дому). Навстречу Валерия.
– «Ну, девочки, – умерла мама».
У меня что-то оборвалось (я потом часто старалась вызвать в себе это ощущение, потом оно утратилось). Ася заплакала. Мы вошли. У мамы было перевязанное лицо, чтобы рот не раскрывался, и пятаки на глазах. В головах постели плакал папа. Мы остановились в смущении.
– «Встаньте на колени». – Мы встали, потом поцеловали руку. Я спросила у сестры милосердия:
– «Это она сама так их сложила?»
– «Нет, – отвечала та со смехом, – разве живой так руки складывает? Это мы так сложили».
И, потом: «Что ж это Ваша мамаша не дала за собой поухаживать? Взяла да померла!»…
Вечером в столовой шили платье: жена земск <ого> врача, папина родственница, горничная Даша, из принципу не снявшая красной кофты – и никто ей ничего не сказал! – Валерия – и даже я, с внезапной жалостью думая, как бы мама умилилась, узнав, что я для неё шью.
Было темно. Папа плакал. Родственница с грубоватой добротой утешала его, уговаривала есть. Андрей – с той же неумелой добротой – подбрасывал Асю к потолку, называл «двухлеткой» и «голова пухнет» – чтобы развлечь.
На др <угой> день приехал из Москвы человек со льдом. Они с сестрой милосердия безумно хохотали в кухне.
<…>
– Маму одели. Перед смертью она распорядилась, во что её одеть, – белая блузка и чёрная юбка, папа из почтения велел одеть ей эту блузку и юбку. Платье надели сверху. Кольца тотчас же кто-то украл: кольцо с сапфиром и другое с тремя камешками.
– Умирала она в полном сознании, сама считала пульс. Когда сестра милосердия хотела подержать ей рюмку, сказала: «Сама» и, не удержав:
– «Облилась». Потом: «Началась агония». Потом, когда сестра милосердия что-то ей предложила, сказала: – «Нет, уж лучше после». Сестра милосердия вышла за папой. Он, измученный неделей бессонницы, спал. Пока сестра милосердия разбудила его и он встал – всё было кончено. – Она умерла совсем одна. – Последнее, что она пила, было шампанское.»127
9 июля, воскресенье
Тело в гробу перевозят в тарусскую церковь для отпевания. Марина и Анастасия провожают мать в последний путь.
Похороны Марии Александровны Цветаевой на Ваганьковском кладбище в Москве рядом с могилами её отца и матери.
24 июля, понедельник
И. В. Цветаев пишет В. И. Модестову128 из Тарусы в Рим: «М <ария> А <лександровна> сохранила ясное сознание своего положения до самой последней минуты. Не спавши 4½ суток, она за 2 дня до конца позвала детей и благословила, напутствовавши их на предстоящее им поприще лишь короткими словами: «Живите по правде, по правде живите, дети!», перекрестила и дав поцеловать щёку, отпустила их навсегда! А мне сказала – в ближайшие дни уже не показывать её детям: пусть-де не видят они на мне, ещё живой, действия тления.
За минуту она попросила пить, ей налили рюмку шампанского. Она, осушивши её, сказала: «Вот я выпила её до дна» – и затем, через минуту начала тяжело вздыхать. Эти глубокие вздохи и были уже последними.
