Инна Соболева - Великие князья Дома Романовых
Что же касается нетерпеливой жены наследника, великой княгини Натальи Алексеевны, то она вскоре скончается родами. Так что подстрекать Павла Петровича какое-то время будет некому.
Смерть жены повергла его в отчаяние. Видя его состояние, Екатерина отдала сыну пачку писем: любовных писем его лучшего друга, графа Андрея Кирилловича Разумовского, к его обожаемой жене. Обняла (в их отношениях такое проявление чувств – редкость), сказала: «Они недостойно злоупотребили твоим доверием». Наверное, это было жестоко. Но она хотела помочь, исцелить. Сама всегда предпочитала знать правду. Любую. И исцелила. Через полгода, когда подобрала ему новую невесту, он с веселым любопытством расспрашивал: «Блондинка? Брюнетка? Маленькая? Высокая?»
Однако при том, что великий князь легко и охотно отдался радостям новой семейной жизни, коварство первой жены навсегда оставило неизгладимый след в его душе. С теми, кого любил, в юности он бывал трогательно, по-детски доверчив. Именно так относился к Наталье и Андрею. Больше это не повторялось. Никогда. После того как убедился в предательстве самых близких, недоверчивость, подозрительность стали доминирующими чертами его натуры. Потом, когда он станет императором, именно подозрительность будет отравлять жизнь всем окружающим. Да и ему самому.
В первое время после новой женитьбы Павел опять сделался с матерью непривычно хорош. Охлаждение их отношений, думаю, наступило не только оттого, что великий князь уверовал «доброжелателям», которые упорно нашептывали: мол, матушке следовало бы освободить трон ему, законному наследнику своего незабвенного отца. Екатерина, стоило ей захотеть, сумела бы переубедить сына. Она обладала просто фантастической способностью убеждать. К тому же на ее стороне были неопровержимые факты. Вступая на престол, Петр III ни словом не обмолвился о своем сыне и не подумал назвать его наследником. А поскольку закона о престолонаследии в России не существовало, то считать Павла, как единственного сына, законным наследником не было никаких оснований. Законным наследником он стал только с той минуты, как его провозгласила таковым матушка. Причем ее наследником, а вовсе не покойного родителя. Так что ничего кроме благодарности он, казалось бы, к матери испытывать не должен. Почему она не объяснила ему всего этого, почему не воспользовалась своим даром убеждения?
Думаю, ее отталкивало от великого князя нечто такое, о чем она не могла и не хотела рассказать никому. Попробуем представить чувства женщины, которая точно знает, что отец ее ребенка – вовсе не убиенный Петр Федорович, а между тем ребенок становится все больше и больше похож именно на Петра. Сначала она недоумевает. Потом ее охватывает тревога: наверняка никакого сходства нет (потому что и быть не может), значит, это игра ее больного воображения, измученного угрызениями совести (угрызения, вероятно, и вправду мучают)? Потом, когда сходство становится очевидным для всех, ее охватывает ужас (который приходится постоянно скрывать): что, если это сходство – Божья кара?
Великая княгиня Мария Федоровна, вторая жена Павла Петровича.
Павел, конечно же, знал о том, как умер его отец. Не подробности, нет. Только сам факт насильственной смерти. Знали об этом не только при русском дворе и всех царствующих дворах Европы. Знали многие, слишком многие. Достаточно вспомнить историю, случившуюся в Вене. Дело было так: путешествуя по Европе со своей второй женой, которую тоже нашла ему матушка и за которую он в течение нескольких лет был государыне искренне благодарен, великий князь был приглашен в императорский театр. Должны были давать «Гамлета», но актер Брокман отказался выйти на сцену, опасаясь, как бы высокий гость не усмотрел в пьесе намека на свои отношения с матерью, «безнаказанной подстрекательницей убийства его отца». Так что кое-кто в Европе ему сочувствовал. Более того, им восхищались: «В Версале он производил впечатление знатока французского двора, изучившего его так же хорошо, как и свой. В мастерских наших художников (с наибольшим интересом он виделся главным образом с мсье Грезом и мсье Гудоном) он выказал такие познания в искусстве, которые делали для них его одобрения более ценными (как не вспомнить добрым словом учителей, приставленных к великому князю ненавистной матушкой. – И. С.). В наших лицеях и академиях своими похвалами и вопросами он доказал, что он давно знает тех людей, просвещенность и добродетели которых сделали честь их веку и их стране». Между прочим, написал это не кто-нибудь, а Мельхиор Гримм, доверенное лицо Екатерины Великой, прекрасно знавший все нюансы ее отношений с сыном.
Но было немало весьма достойных людей, на которых русский великий князь произвел совсем другое впечатление. В те же дни, когда Гримм писал свое послание Екатерине, государственный министр Франции Эдельшейм заметил: «Цесаревич вобрал в себя все безумство, высокомерие, слабость и эгоизм». А австрийский фельдмаршал принц Шарль Жозеф Де Линь, известный весьма проницательными суждениями о своих современниках, писал: «Ум его был обманчивым, сердце прямолинейным, мнение – чистой случайностью. Он был подозрительным, обидчивым… Строящий из себя фрондера, разыгрывающий из себя преследуемого… Горе его друзьям, врагам, союзникам и подданным! Он ненавидит свой народ и говорил мне о нем когда-то в Гатчине такое, что я не могу повторить.»
Коли уж принц Де Линь упомянул Гатчину, остановимся на этой любимой резиденции Павла Петровича чуть подробнее. В 1783 году, по поводу рождения у великокняжеской четы дочери Александры, Екатерина дарит сыну огромный дворец и поместье, выкупленные ею у наследников недавно скончавшегося Григория Орлова. К слову сказать, это вряд ли порадовало бы отставного фаворита: Павла он терпеть не мог, относился к тому с некоторой даже брезгливостью.
О многочисленных радостях и проблемах гатчинской жизни рассказывать не буду, скажу только о главном. Наконец-то здесь, в принадлежащем только ему изолированном от Петербурга и страны удельном княжестве, великий князь смог провести некую репетицию будущего управления всей великой державой. Гатчину он воспринимал как страну в миниатюре. Он получил возможность хотя бы в своем уделе противостоять нововведениям ненавистного Потемкина. Тот посмел радикально изменить военную форму русской армии: повелел отрезать косы, отменил использование пудры для волос, вместо долгополых мундиров переодел солдат в короткие куртки, вместо коротких обтягивающих штанов – в широкие, не стесняющие движений шаровары. Полководец Потемкин знал, как мешает в бою устаревшая униформа времен Семилетней войны. Он думал о солдатах. Не нюхавший пороха Павел Петрович думал о другом – о верности традициям.
Павел начал формировать в Гатчине собственные воинские части. Уж своих-то солдат он одел, как положено: огромные гренадерские шапки, высокие, до колен сапоги, обтягивающие ноги, длинные, до локтей перчатки и, конечно же, всем, как и прежде, было приказано напомаживать и пудрить волосы. Для обучения своего войска великий князь пригласил прусских инструкторов, чем заслужил искреннее одобрение своего кумира Фридриха Великого.
Скоро мини-армия великого князя насчитывает уже две с половиной тысячи человек. Отлично вооруженных и обученных. Тут бы Екатерине и задуматься: зачем сыну такое войско, если ее, государыню, и в Царском Селе и в Зимнем охраняет не больше сотни гвардейцев? Но она даже рада: военные игры отвлекут сына от неуемного, страстного стремления как можно скорее завладеть короной. Он упоен своей безраздельной властью над гатчинским воинством. Нелепо? Смешно? Но иллюзия власти может охладить его нетерпение…
Однако мудрой матушке стоило бы задуматься. «Военные игры» начинали приобретать страшноватые формы. Как-то в присутствии сыновей Павел Петрович с извращенной жестокостью наказал офицера за ничтожную провинность. Увидев их ошеломленные лица, улыбнулся и назидательно произнес: «Вы видите, дети мои, вы видите, что с людьми необходимо обращаться, как с собаками?!» Молодые люди возразить не посмели. Но тревога за свое будущее и будущее страны (если они уже задумывались о судьбе страны) с тех пор их уже не покидала. Уже тогда своими руками отец готовил старшего сына к чудовищному поступку, постепенно делая этот поступок неотвратимым…
«Нельзя без жалости и ужаса видеть все то, что делает великий князь-отец. Впечатление такое, что он изобретает средства, чтобы заставить ненавидеть себя. Он вбил себе в голову, что его презирают и стараются ему это показать, из-за этого он цепляется ко всему и наказывает без разбора… Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводит его из себя, и он как с цепи срывается. Странным в его поведении было и то, что он никогда не исправлял свои ошибки… В Гатчине поговаривали о ежедневной жестокости и мелочных придирках». Это слова Федора Ростопчина, а уж его-то, при всем желании, никак нельзя заподозрить в неприязни к великому князю.
