Ареф Минеев - Пять лет на острове Врангеля
На исходе второй недели в бухту Предательскую приехали Тагью и Кмо; они с Гусиной поехали на розыски Нанауна, думая, что он где-нибудь погиб. На Гусиной все время после того, как уехал Нанаун, стояла тихая погода, но за хребтами были туманы, и дул свирепый ветер. Когда они напились чаю и отдохнули, я выяснил, в каком состоянии находится больная. Из рассказов Тагью было видно, что больная находится при смерти. Я понял, что если опытный квалифицированный врач в условиях стационара, может быть, и смог бы сделать что-нибудь для спасения больной, то что мог сделать я, с моими куцыми знаниями, вернее без всяких знаний, в эскимосской юрте? Но если я приеду и больная погибнет при мне, эскимосы отнесут ее гибель на мой счет. Что делать? Ехать на Гусиную — значит потерять и тот ничтожный авторитет врача, какой мы к тому времени завоевали. Если не ехать, как объяснить Тагью мое возвращение с пути на Гусиную? Я долго думал, и пришел к заключению, что единственно правильным будет откровенное объяснение Тагью мотивов возвращения.
Я сообщил ему, что Айнана находится в таком состоянии, когда спасти ее уже нельзя, к тому же у меня нет средств и возможностей поднять ее на ноги. Она умрет независимо от того, приеду я или не приеду. Но если я приеду и она умрет при мне, когда я начну ее лечить, то он, Тагью, и все остальные эскимосы будут думать, что она умерла потому, что я плохой доктор, и будут бояться лечиться у меня, а если она умрет без меня, они этого думать не будут.
— Да, начальник, ты говоришь правду, — согласился он со мной.
Позже я узнал, что больная умерла во время отсутствия Тагью. Если бы я приехал на Гусиную, я ее уже не застал бы.
Могу рассказать случай, когда мне пришлось выступить в роли… акушера, хотя никто из нас до того времени в этой роли не выступал.
Как-то мы с Власовой поздно над чем-то работали. В дверь постучали. Вошел Старцев.
— Ареф Иванович!
— Что такое?
— Синеми родила, и мы не знаем, что делать.
— И мы не знаем, что делать, — сказал я.
Но делать что-то нужно было. Стали рыться в книжках, искать, что нужно делать, когда рождается ребенок, как отрезать пуповину и так далее. Но как на-зло в книжках было много всяких теоретических рассуждений, а нужных нам практических указаний не было. Потолковав с Власовой, я вооружился ножницами, хирургическим шелком и отправился на место происшествия.
Обычно родовспоможение всем роженицам на острове оказывали «бабки», таких у нас было две. К врачу в этих случаях, как правило, не обращались, даже жена врача, Пувзяк, рожала под наблюдением «бабки» — своей матери Инкаль. Старцев обратился к нам не потому, что был очень высокого мнения о наших акушерских познаниях и опыте, а потому, что в это время под боком не было «бабки».
У эскимосов и чукчей женщина рожает сидя. Синеми сидела на кровати, и перед нею лежало голенькое тельце крепкого мальчика. Мальчишка орал. Я обмыл руки и ножницы спиртом. Шелк постоянно находился в спирте. Отступя от живота на три пальца, перевязал потуже шелком пуповину и перерезал ее ножницами. Края разреза смочил иодом и легонько прибинтовал марлей. Вот и все.
Сделал я все это в течение двух-трех минут, но лоб у меня взмок, как от тяжелой и продолжительной работы.
Ребенок остался жить и рос здоровым пареньком.
Это был единственный случай, когда я принимал новорожденного.
В разгаре зимы серьезно заболел Павлов. Он работал и кладовщиком и метеорологом, кроме того ежедневно, если не было очень сильного ветра, ездил за плавником. Ему, как и всем нам, хотелось слушать радио, поэтому он ежедневно не досыпал, перерабатывал.
Рабочий день наш в эту зиму складывался так: вставали в 6 часов утра, так как Павлов в 7 часов должен был делать отсчеты на метеостанции. После этого запрягали и ехали за плавником и возвращались к 13-часовому отсчету. До вечера занимались разными работами, после обеда немного спали. Павлов же в 18 часов, в 21 и 1 час должен был делать отсчеты, поэтому он не имел возможности как следует выспаться. Несколько месяцев такой изнуряющей жизни при неполноценном питании к добру привести не могли. Я не досмотрел, что такой образ жизни может привести Павлова к очень неприятным последствиям. В результате у Павлова появился довольно упорный кашель и температура почти круглые сутки держалась выше 37°. По ряду признаков можно было заключить, что у него развивается какой-то процесс в легких. Мы его уложили на две недели в постель, запретили курение, изъяли у него табак, организовали определенную диэту, следили за тем, чтобы комната регулярно проветривалась и чтобы в ней было тепло. Всю его работу я взял на себя. Через некоторое время он стал себя чувствовать лучше. Потом мы разрешили ему выходить ненадолго на воздух, постепенно увеличивая время прогулок. В течение полутора-двух месяцев он пришел в хорошее состояние, прибавил в весе, температура была нормальной, улучшился аппетит. Курить он перестал. Наконец, Павлов заявил мне, что может работать.
Но и после того, как он приступил к работе, мы выдерживали его в определенном режиме. Следили за питанием, сном. Он ложился аккуратно в 22 часа, ночное наблюдение в 1 час ночи я вообще взял на себя, чтобы он имел возможность спать 8 часов без перерыва; слушанием радио он мог заниматься только до 22 часов, — мы рассказывали ему ежедневно о том, что мы слышали вчера. В общем, поставили его снова на ноги.
Павлов отдыхает.
Сами мы тоже понемногу болели. Больше всего досаждали почки. Это объяснялось тем, что мы потребляли, в основном, мясо морского зверя, богатое пуриновыми телами. В результате, моча содержала большое количество уратов. Это нам удалось выяснить путем элементарных анализов.
Мы часто сажали себя на безмясную диэту, но долго выдержать на хлебе, гречневой каше не могли и до следующих недомоганий опять переходили на мясо. Чтобы не нагружать бесцельно почки, мы прекратили совершенно потребление богатых пурином перца, горчицы, чая, шоколада. Власова с середины зимы прекратила курение, я же хотя продолжал курить, но уже значительно меньше.
У нас обоих развились какие-то сердечные симптомы, очевидно невротического характера. Одно время у Власовой они были довольно острыми, я же испытывал их значительно меньше. Я лично для борьбы с ними время от времени применял, как я именовал, «сердечную гимнастику». Заключалась она в восхождении на вершину одного из холмов в медленном темпе — своего рода теренкур — с равномерным глубоким дыханием. Этим путем я избавился от одышек при восхождении, но сердцебиения остались. Правда, наблюдались они реже чем раньше и не так интенсивно.
