Генрих Жомини - Политическая и военная жизнь Наполеона
Потери с обеих сторон были огромные: 10 000 убитых устилали поле сражения; 30 000 раненых лежали в сараях и садах соседних деревень и все еще ничего не было решено. Моя армия была так ослаблена, что я намерен был отступить, чтобы соединиться с корпусами Бернадотта и Лефевра. Известие о прибытии Нея заставило меня остаться; а Беннингсен избавил меня от неприятности уступить ему поле сражения. Он отступил к Кенигсбергу и прикрыл себя Прегелем: Мюрат на другой день его преследовал и был в двух лье от этого города. Отступление Беннингсена к Кёнигсбергу представляло мне случай нанести ужасный удар русской армии, которая так неосторожно устремилась туда, откуда ей не было другого выхода, кроме моря и Штранда. Если бы Бернадотт и Лефевр были у меня под рукою, то я мог бы двинуться на Таниay и привести неприятеля в отчаянное положение; но моя армия, за исключением корпуса Нея, была так ослаблена, что я почел за благоразумнейшее дать ей отдых и ожидать сдачи Данцига, чтоб снова начать наступательные действия. Бернадотт и кирасиры Нансути присоединились ко мне два дня спустя. Корпус Лефевра, направленный на Остероде, мог уже служить резервом. Кроме этих подкреплений, я ожидал еще 8 000 гренадер, которых Удино вел из Варшавы через Пултуск и Вилленберг.
Таково было ужасное сражение при Эйлау, столь занимательное по необыкновенным обстоятельствам, его сопровождавшим, и столь нерешительное по последствиям. В одиннадцать часов Сульт уже потерпел сильный урон, а корпус Ожеро был почти уничтожен. Все было потеряно, если бы я не удержался на кладбище у Эйлау с моею гвардией, кавалерией и артиллерией, действиями которой я сам распоряжался. Вся армия может засвидетельствовать, что я менее всех был устрашен опасным положением, в котором мы находились до прибытия Даву. Я бы желал, чтобы тогда случились возле меня те, которые утверждают, что я не имел присутствия духа и мужества.
Неприятель заставил меня оставить кантонирквартиры. Я не хотел вести зимнюю кампанию и ждал подкреплений, в особенности же большего числа артиллерии и военных припасов. Итак, я поспешил стать снова на квартиры. Пассарга прикрывала мой левый фланг, Алле, от Гутштадта до Алленштейна, центр, а Омулев — левое крыло. Я расположил мою главную квартиру в Остероде, а потом в замке Финкенштейне. Бернадотт, на левом крыле, занимал Прейсиш-Эйлау Браунсберг; Сульт стоял около Вормдита, Либштадта и Морунгена; Ней впереди, на Алле, у Гутштадта, Алленштейна и Гильгенбурга. Кавалерия была распределена по всем этим корпусам, чтобы лучше прикрывать их кантонирквартиры. Лефевр возвратился к Данцигу для блокады.
В то самое время, как я располагался за Алле, дивизии, оставленные неприятелем на Нареве, подкрепленные новыми войсками, пришедшими из Молдавии, атаковали мое правое крыло. Ланн был болен, Савари командовал его корпусом; к счастью его, Удино, шедший на соединение со мною через Вилленберг, имел приказание поддержать его в случае нужды и прибыл совершенно вовремя: русская дивизия тянулась по правому берегу реки; Савари, подкрепленный войсками Сюше, двинулся навстречу и опрокинул ее. В то самое время другие две дивизии напали на Остроленку по левому берегу. Неприятель проник в город; но наши войска снова его вытеснили, и, выйдя сами из города, вступили в сражение, которое окончилось в нашу пользу. Русские отступили, потеряв 7 орудий и 1 500 человек, в числе которых был и молодой Суворов(20). Это было последнее дело зимней кампании.
Военные действия были остановлены дурным временем года и я решился этим воспользоваться, чтобы взять укреплённые места, остававшиеся у нас в тылу. Я истратил почти все артиллерийские заряды; они по почте присылались ко мне из Магдебурга и Кюстрина; мне нужно было время, чтоб их запасти в достаточном количестве. С другой стороны, превосходство неприятельской артиллерии заставило меня отдать приказание о присылке ко мне всех канонирских рот, которыми только можно было располагать, и я дал им прусские пушки, чтоб употребить снаряды этого калибра, найденные во взятых арсеналах. Для этого я приказал даже французские орудия лить по этому новому калибру. Я также ожидал 50 000 человек, частью из моих сил, частью от союзников моих, членов Рейнского союза. Это время отдыха в старой Пруссии и в Польше было одной из замечательнейших эпох в моей жизни, как по опасности моего положения, так и по искусству, с которым я выпутался из этих затруднительных обстоятельств.
Приезд барона Винцента и генерала Нейпперга(21), присланных Австрией в Варшаву, чтобы договариваться о посредничестве, внушил мне справедливые опасения. Я страшился, что она пошлет 150 000 вооруженных посредников на Эльбу: это бы поставило меня в весьма затруднительное положение. Я понял, что слишком облегчил дело моим неприятелям, и не раз раскаивался, что увлекся в эти дальние и не гостеприимные страны и так мало обращал внимания на тех, которые мне советовали противное. Венский кабинет имел в это время более верный и более славный случай восстановить свой перевес, нежели в 1813 году. Он не умел этим воспользоваться, и моя твердость спасла меня.
Даже Испания, на которую я так полагался, дала мне понятие об опасности, которой я подвергался в то самое время, как я громил при Иене прусскую армию, эта держава угрожала разорвать союз со мною. Мадридский кабинет, раздраженный продажей американцам Луизианы и предложением уступки Балеарских островов взамен Сицилии, тем более был не расположен ко мне, что сражение при Трафальгаре давало мало надежды на выгоды нашего союза. Князь мира (Годой), упрекаемый в упадке испанской торговли, страдавшей от закрытия гаваней и прекращения сношений с Америкой, желал переменить политику, чтоб возвратить себе прежнюю народность.
Этот министр, недальновидный, как все временщики, слишком высоко ценил могущество Пруссии: он думал, что если Испания была та же, что во времена Людовика XV, то и Пруссия и Франция не изменились со времен Фридриха. Угрожаемый английской партией, устрашенный отказом России в ратификации договора Убри, и союзом против меня Пруссии, Швеции, России и Англии, уверенный что и Австрия без сомнения не замедлит к нему присоединиться, он полагал, что может разорвать узы, связывавшие его с Францией и таким образом возвратить Испании морскую торговлю, которой ей недоставало. Это было бы в порядке вещей, если бы он постарался переговорами достигнуть нейтралитета; он счел, что гораздо проще воспользоваться затруднительным положением, в котором он полагал меня, и выдать прокламацию или манифест, который, хотя не называл меня, но был слишком явно против меня направлен. Неделю спустя, он узнал о сражении при Иене, вступлении моем в Берлин и разрушении монархии, которую он полагал довольно сильною, чтобы потрясти мое могущество, и поспешил написать испанскому послу, бывшему при прусском дворе, поручая ему стараться укротить мой гнев.
