Ю. Томашевский - Вспоминая Михаила Зощенко
Много времени и энергии Михаил Михайлович тратил, отвечая на письма, которые приходили к нему от читателей и почитателей, где кроме восторгов и критики содержались конкретные просьбы о помощи в различных жизненных коллизиях.
И он помогал. И помощь эта была действенной, потому что авторитет и популярность его были необычайно велики.
Когда вышла из печати его книга «Уважаемые граждане», в редакцию стали приходить люди, которые никогда прежде в своей жизни не переступали порог ни одного издательского учреждения. Приходили и просто заглядывали, чтобы увидеть «того самого» Зощенко.
А были и такие, которым «просто взглянуть» было недостаточно, они протягивали Михаилу Михайловичу свой блокнот и просили написать что-нибудь «своим подчерком». Михаил Михайлович, сдерживая улыбку, обычно спрашивал: «А что вам лучше написать?» Иные на этот вопрос отвечали пожатием плеч, но были и такие просьбы: «У нас на заводе, если я расскажу, что разговаривал с вами, никто не поверит и потребует какого-нибудь доказательства. Вот напишите, пожалуйста, свою фамилию и распишитесь два раза».
Один весьма пожилой посетитель сказал: «Мою фамилию не пишите, а обратитесь к моей жене, Ольге Петровне: „Дорогой Ольге Петровне Кукурекиной от самого веселого человека во всем мире и его окрестностях“».
А однажды какой-то высокорослый мужчина в пенсне и видавших виды перчатках попросил написать следующее, причем «желательно химическим карандашом»:
«Дорогая Серафима Николаевна, без доверия нет человеческой жизни. Не сомневайтесь в серьезности чувств, высказываемых вашим знакомым Ильюшей, когда он говорит, что в случае отказа, пребывающего в вашем сердце в ответном чувстве, он способен прекратить существование на ваших добрейших глазах».
Среди посетителей, желавших посмотреть на популярнейшего автора «Бегемота», были не только мужчины, но и представительницы прекрасного пола. Как-то пришла девушка лет семнадцати, похожая на гимназистку, и, краснея, спросила Михаила Михайловича: «Можно я вам оставлю рассказ, а дня через три приду за ответом?»
Она действительно пришла через три дня. «Скажите, — спросил Михаил Михайлович, — вы раньше сочиняли что-нибудь юмористическое?» «Сочиняла», — ответила посетительница. «А много у вас насочинено?» — «Немного, штук сорок будет», — последовал ответ. «И что же вы с ними делали?» — «Читала родным и знакомым». — «И что же они говорили?» — «По-разному. Один дядя посоветовал прекратить это пустое занятие, а другие советовали обратиться к врачу, желательно по нервным болезням».
— Словом, — резюмировал Михаил Михайлович, — я чуть было с ней не зарегистрировался, но вовремя вспомнил, что уже женат.
С первых дней войны я уехал на Северный флот, а Михаила Михайловича эвакуировали в Алма-Ату. После возвращения в Ленинград наши добрые отношения возобновились. Но после сталинско-ждановского постановления встречались реже. При встречах он ни на что не жаловался. О своих болезнях не говорил, к врачам не ходил, но было видно, как много сил и здоровья отняла у него радио-газетная брань.
Пожалуй, самым тяжелым во всей этой трагической «эпопее» явилось для Михаила Михайловича поведение его друзей. От него не только шарахались, случайно встретив на улице, но и отрекались публично. Потом, когда опала была снята, некоторые из вчера отрекшихся от него, каялись и просили прощения. Помню, Михаил Михайлович говорил, что из Москвы приезжал В. П. Катаев и убеждал, что он не виноват, что его вынудили, заставили, что самому ему в голову не пришло бы написать такое… Свой рассказ о его приезде добрейший Михаил Михайлович закончил так: «И я его простил. А что с него возьмешь?»
И горькая усмешка тронула его губы.
Н. Носкович-Лекаренко
СЛАВА — ЭТО ВДОВА[49]
Красивое смуглое лицо, темные глаза с поволокой… Невысокий и очень изящный человек.
Все в нем вызывало во мне чувство уважения и восхищения.
Он был всегда хорошо одет. В его одежде не было вызывающего щегольства, ничего не выглядело с иголочки, даже галстук, но все было очень хорошо сшито и прекрасно смотрелось.
Смуглое лицо могло быть таким от отравления ипритом в войне 1914 года, а может быть, это был цвет кожи, унаследованный от предков. Михаил Михайлович говорил мне, что фамилия Зощенко происходит от слова «зодчий». Кто-то из предков, то ли дед, а вернее — прадед, был архитектор-итальянец, работавший в России — на Украине. По обличью Михаила Михайловича вполне можно было это себе представить…
Познакомились мы, когда мне было восемнадцать лет. Я училась на графическом факультете Академии художеств, на отделении газеты, журнала и детской книги. На втором курсе меня направили на практику в редакцию «Бегемота». Был такой юмористический журнал в Ленинграде.
Редакция располагалась в двух маленьких комнатах, отделенных от витой каменной лестницы застекленной дверью. Находилось это в недрах Апраксина двора. Я не помню, кто был главным редактором, но художественную часть вел Николай Эрнестович Рад-лов, столетие со дня рождения которого 10 октября 1988 года отметил Ленинградский союз художников выставкой его работ и вечером памяти. В редакции я оказалась в талантливом, живом коллективе прекрасных художников и остроумных литераторов.
При всей непринужденности обстановки журнал делался с энтузиазмом и получался веселым, остроумным и талантливо иллюстрированным.
Единственной дамой в этом коллективе была секретарь Любовь Михайловна Козелова, она же представляла собой партийную часть — среди художников, во всяком случае. Все относились к ней с большим почтением и, по-моему, с искренней симпатией. Здороваясь, целовали ручку. Конфликтов по темам, при мне, во всяком случае, не возникало. Что говорить — это был слаженный коллектив образованных, хорошо воспитанных и культурных людей.
То, что я попала в «Бегемот» на практику, длившуюся всего месяц, я считаю большой для себя удачей. Меня пригласили на обсуждение очередного номера журнала, где решалось художественное оформление и подписи к рисункам. Из литераторов присутствовали А. Флит и Михаил Михайлович Зощенко. Зощенко сидел на одном из редакционных столов, положив ногу на ногу. Рядом лежала его кепочка. Кстати, я никогда не видела Зощенко в шляпе.
Сидел он молча, вероятно, обдумывая нужные к рисункам подписи и не включаясь в обсуждение, но не обратить на него внимания было невозможно — при всем разнообразии и интересности всех собравшихся он был особенный.
С этого собрания Михаил Михайлович пошел меня провожать, и так началась наша семилетняя дружба, прервавшаяся трагическим поворотом моей судьбы и никак не заслуженной бедой Зощенко.
