Екатерина Мещерская - Китти. Мемуарная проза княжны Мещерской
— Викки, Викки, — я обняла мою подругу, — разве не так он тебя назвал? И разве это не значит, что он как-то обратил на тебя свое внимание? Обо мне забудь и думать. У меня нет в душе к нему ничего, напоминающего отношение женщины к мужчине. Успокойся и вспомни, кроме того, о том, что ты ведь хорошенькая. Но я скажу тебе мое мнение: он оставил в Париже таких красоток, что на наших москвичек и смотреть не станет. Не забывай, что он идет к сорока годам и до сих пор не женат. Это тоже кое о чем говорит…
— А скажи, зачем ты солгала ему, что у нас завтра будут гости? — перебила меня Викки.
— А я завтра их «устрою», этих гостей.
— Зачем?
— Как «зачем»? Что ж по-твоему, он должен скучать с нами? Устроим танцы, чтобы ему было веселее, я хотела позвать… — И я назвала имена нескольких наших хорошеньких знакомых.
— Ты с ума сошла?! — закричала, придя в какое-то неистовство, Викки. — Ты хочешь мне мешать? Да?.. — И тут она разразилась по моему адресу самыми яркими эпитетами и закончила свою речь тем, что назвала меня «круглой дурой» и «дурой безнадежной».
Эту ночь мы с ней почти до рассвета проговорили о Жиль-бере. Как я ни уверяла Викки в том, что не имею никаких задних мыслей, как ни ссылалась на свою некрасивую внешность и на все мои недостатки, она продолжала волноваться и даже стала развивать предо мной всю неприглядность той действительности, которая бы наступила, если бы я понравилась Жильберу.
— Подумай, — говорила она, — ну представь себе на миг, что вы с Жильбером влюблены друг в друга: ты занята, ты несвободна. Что можешь ты ему дать? У тебя дом, семья, Дима… Вам жить-то негде! А я дам ему комнату, обстановку, пианино, да, наконец, я и сама хорошо зарабатываю. Нет, ты должна не только в своей душе отказаться от него, но не должна мешать мне завоевывать его любовь. Дай в этом мне сейчас же свое честное слово!
— Даю честное слово, — сказала я торжественно, благодарная тому, что темнота позволяла мне улыбаться. — Только помни, — прибавила я, — мужчина всегда боится женитьбы, и он не должен догадаться о том, что ты с первого взгляда решила сделаться его женой. Я со своей стороны буду всячески помогать тебе, а ты говори, чем я могу быть тебе полезной.
— Прежде всего я не желаю, чтобы ты знакомила его с хорошенькими женщинами, — все еще волнуясь, сказала Викки. — Но что делать завтра? Ведь он удивится тому, что нет гостей.
— А мы скажем ему, что некоторые не смогли быть и что мы поэтому переносим наш вечер на более отдаленный срок.
— Вот и отлично! — обрадовалась она. — А теперь — спать! Спать! Спать!..
Я услышала, как Викки взбила смятые под головой подушки, как повернулась на другой бок, лицом к стене. Потом все стихло.
А я не могла заснуть. Вся моя жизнь медленно проходила перед моими глазами: нелепая, скомканная, без единого дня счастья. Если бы не моя жизнерадостность, если бы не моя глупая душа, всегда обманутая какой-нибудь мечтой, мою жизнь вполне можно было бы назвать несчастной.
Я казалась еще молодой и беспечной женщиной, но это было только потому, что у меня не было обязанностей, детей.
На самом же деле мне было за тридцать. Я считала себя немолодой, жизнь моя была позади. Юность казалась далеким сном, молодость прошла. Моя мечта о дружбе с людьми развеялась. «Круг преданности», который я так мечтала построить с некоторыми людьми, рассыпался. Звенья его распались. Их съела ржавчина человеческой лжи, лицемерия и зависти.
Душа моя была полна горькими разочарованиями. Мне смешно было видеть Викки, охваченную пожаром таких страстей…
Я хочу остаться верной своему слову и буду писать только правду. Появление Жильбера действительно глубоко взволновало меня, но, несмотря на мою увлекающуюся натуру, Жильбер с первой встречи не пробудил во мне женских чувств. Он взволновал меня свежестью своей души, своей искренностью, тем, что в первый же вечер рассказал нам о своей горячо любимой Франции, о семье, поделился самым сокровенным. Он был на четыре-пять лет старше нас, но душа его была совсем ребячья. Против него я, уставшая в борьбе за жизнь, искалеченная десятками поражений, с опустошенной душой стоявшая на пепле всего мне дорогого, казалась женщиной ста лет… Увидев Жильбера таким хорошим, полным веры в себя и окружающих его людей, я хотела только одного: его счастья, в чем бы оно ни выражалось. Я поняла, что он был эстет, истый француз, и я знала, как замечательно было бы, если бы он осматривал Москву, ее картинные галереи и музеи, а рядом с ним шагала бы хорошенькая девушка. От этого все красоты стали бы ему во сто крат ценнее.
Но Викки, которой он сам дал это нежное имя, катастрофически влюбилась в него, она была мой друг, она наложила запрет на все, что было вокруг него, и мне оставалось только подчиниться ее воле. Так я и сделала. На другой день Викки явилась со службы в каком-то восторженном состоянии.
— Я взяла отпуск на две недели за свой счет! — радостно объявила она. — Теперь мы проведем чудесные полмесяца.
И это было правдой: никогда еще нам не жилось так легко, так беззаботно, так радостно, как в те дни.
Жильбер последовал нашему примеру: прежде чем (как все остальные с ним приехавшие) окунуться сразу в машинное производство, он, сославшись на небольшое недомогание, решил посвятить недели две осмотру Москвы и «нам, своим новым друзьям.
Поднялась суматоха, кутерьма, смех! Викки тащила Жиль-бера на свои любимые места, я — на свои. Тогда Жильбер догадался купить путеводитель по Москве, и мы мгновенно обратились обе в образцовых гидов.
Набегавшись по Москве до того, пока у нас в глазах не начинали прыгать пестрые круги, мы возвращались в Средне-Кисловский. Здесь Жильбер с восторгом познавал новые, доселе незнакомые ему блюда: настоявшиеся жирные, со свининой, кислые щи, мастерски сваренную в обычной печке Марфушей красную, рассыпчатую гречневую кашу, к чаю — пышные белые горячие оладьи с медом. На мраморной полочке камина нас дожидался десерт: оттаявшие мороженые сладкие и сочные яблоки „Рязань“ темно-коричневого цвета.
По вечерам у горящего камина мы слушали неиссякаемые рассказы Жильбера о Франции, и в особенности о волшебном Париже.
Иногда мы часами молчали, и в той тишине, в этом внезапно наступившем покое была тоже какая-то неизъяснимая прелесть… Жильбер отдыхал, сидя на диване и просматривая французские книги по технике или газеты, Викки сидела против него в кресле и вышивала, я проводила эти часы за пианино.
Надо сказать, что для всех наших друзей появление Жильбера было громом среди ясного неба. Как мы первое время ни скрывали его, как ни отговаривались от различных посещений, но в конце концов кое с кем его пришлось познакомить. Со всех сторон началась ревность, пошли всевозможные догадки, строились различные предположения.
