А Пыльцын - Штрафной удар, или Как офицерский штрафбат дошел до Берлина
55. Чесноков Степан... Капитан. Комендант штаба.
56. Шатов... Капитан. Начальник вещевого снабжения батальона.
57. Шамшин Александр Петрович. Родился 29.12.1923 г. Капитан, командир стрелкового взвода. Умер в августе 1961 г.
58. Яковлев Константин... Капитан. Командир минометного взвода.
59. Янин Иван Георгиевич. Родился в 1924 г. Старший лейтенант. Командир стрелкового взвода, заместитель командира роты. Погиб на Наревском плацдарме (Польша) 30.10.1944 г.
* * *
Пусть вечная память о тех, кого уже нет в живых, послужит данью признательности и благодарности за их подвиги во имя любви к своей Родине в те далекие, но незабываемые годы. А потомкам хочу пожелать такой же безграничной любви к земле отцов и матерей своих, такой же готовности в случае необходимости встать на ее защиту, какими обладали их предшественники в годы Великой Отечественной войны.
Глава 11
Первые дни мира. Таинственная болезнь. Орденская история. Поезд "Берлин-Москва". Рембертув, госпиталь. Точная диагностика. Вечер танцев. Рождение сына. Лейпцигские впечатления. Мои новые
начальники. Памятные встречи
Первые дни мира все-таки, несмотря на всеобщее ликование, для меня были омрачены признанием Батурина о преднамеренном решении Батова пустить мою роту на минное поле. У меня и раньше не было сомнений, что это решение заставить штрафников атаковать противника через необезвреженное минное поле было принято не без участия нашего комбата. И так было жаль тех ребят, которые погибли там. А теперь они, как шли плечом к плечу на битву с врагом, так и лежат рядом друг с другом в чужой земле, под серым чужим небом, завещав лишь вечную память и безмерную скорбь нам, боевым друзьям, и своим родным и близким. Хотя все мы понимали, что приказы отдаются, чтобы их выполняли беспрекословно, тем более - в военное время. Но понимали и то, что именно поэтому любой приказ должен быть и логичным, и разумным, и, несмотря на войну, просто человечным.
...После того памятного вечера 1 мая, когда я потерял сознание в гостях у Батурина, у меня поднялась высокая температура, державшаяся три дня. К дню нашей поездки к рейхстагу она упала до нормы, а вот 9 мая снова зашкалила за 39 градусов, и я почти сутки бредил. Через 2-3 дня все вошло в норму. Однако с периодичностью 7-9 дней такие приступы стали повторяться регулярно, и даже сам Степан Петрович, наш общепризнанный врачебный авторитет, терялся в догадках: тяжело протекающее лихорадочное состояние и помрачнение сознания схожи с признаками сепсиса, как следствия заражения крови, но снижение жара через 2-3 дня
и нормальное самочувствие после этого, да еще и периодиче
ские приступы такой лихорадки совершенно не характерны для сепсиса.
Я старался не провоцировать эти приступы, полагая, что их тяжесть может зависеть от спиртного. И когда мы, "одерцы", получили ордена за форсирование Одера, я участвовал в торжественном ужине по этому поводу, но к рюмке даже не прикоснулся.
А тогда все мои взводные получили кто "Невского", кто "Хмельницкого", а я и Николай Слаутин, заменивший меня после ранения, ордена боевого Красного Знамени. Ребята, чтобы их ордена хорошо блестели, натирали их оксидированную, черненую поверхность ртутью (из разбитого по этому случаю обычного градусника). Но на ордене Красного Знамени таких черненых деталей всего два маленьких изображения плуга и молота на белом эмалевом фоне, остальные все позолоченные. И доброхоты из кавалеров других орденов решили и наши ордена "подновить". А получилось так, что ртуть, попав на позолоченные поверхности, мгновенно превратила тонюсенький слой позолоты в амальгаму серебристого цвета. И орден стал не золотым, а серебряным. Много лет, чтобы орден стал похож на себя, я покрывал эти побелевшие его части бронзовой краской. И только спустя семь лет, когда я уже учился в ленинградской военной академии, кто-то надоумил меня написать письмо в Верховный Совет СССР с просьбой заменить мне пришедший в негодность орден. Надежды на замену, честно говоря, у меня не было, но буквально через неделю я получил правительственное письмо за подписью Председателя Верховного Совета СССР Николая Михайловича Шверника, где мне было рекомендовано сдать орден для ремонта в Ленинградский монетный двор, а его директору предписывалось отремонтировать орден
"с расходом драгметалла за счет фондов Верховного Совета".
Сдал я орден, и буквально через пять дней мне вернули его с восстановленной позолотой и черными плугом и молотом. Я даже засомневался, тот ли орден мне вручили или совсем новый. Но когда посмотрел на номер, вычеканенный на обратной стороне, то увидел знакомую, едва заметную царапинку. Значит это мой, родной, кровный, "одерский". Так с тех пор он и блестит на моем мундире нетускнеющей позолотой.
А тогда, под Берлином, наш батальонный доктор Бузун доложил комбату, что меня нужно срочно госпитализировать с неизвестной болезнью. И отвезли меня в город Ной-Руппин, в какой-то госпиталь. Через несколько дней, после второго приступа, когда температура у меня снова пришла в норму, меня выписали с диагнозом "посткоммоционная цефалгия", что, как мне объяснили, означало воспаление мозговой оболочки из-за контузии, полученной во время ранения в голову. Но, как потом показала жизнь, главной причины этих моих странных приступов там так и не установили.
Наступил июнь. Изнурительные приступы неведомой болезни все более изматывали мой уже заметно ослабленный организм. А в батальоне началась работа по освобождению амнистированных по случаю Великой Победы штрафников, не успевших принять участие в боях.
Я доложил комбату, что хочу отвезти жену либо в Ленинград, по месту ее жительства довоенного, либо под Варшаву, в Рембертув, где располагался ее бывший госпиталь и где пока проходила службу моя теща, старший лейтенант медслужбы.
К тому времени уже было налажено пассажирское сообщение и четко по расписанию ходил скорый поезд "Москва-Берлин-Москва". Необходимые документы оформили быстро, и на следующий день комбат дал в распоряжение начштаба Филиппа Киселева свой "виллис", чтобы меня отвезли ни Силезский вокзал Берлина. Вместе с Киселевым вызвались проводить нас Семыкин и Цигичко.
И снова ехали мы через Берлин. Мало что в нем изменилось за этот первый месяц мира, но улицы в основном были расчищены, белые флаги уже не висели, да и народу на улицах прибавилось. Довольно часто попадались наши армейские походные кухни, раздающие пищу старикам и детям.
Вскоре мы приехали на вокзал и пошли к коменданту. Билеты, оказывается, уже были все проданы, осталась только "бронь", которая будет продаваться не раньше чем за час до отхода поезда. У кассы уже стояли несколько младших офицеров. Защемило сердце: вдруг нам билетов не достанется... Но все обошлось. Обрадовались! А поезд уже ждал на перроне, и посадка фактически заканчивалась. Ребята быстро доставили нас к вагону. Распрощались. Может быть, навсегда?
