Любовь Воронцова - Софья Ковалевская
— Жизнь наделила этого бедного ребенка, эту маленькую Таню Раевскую, — говорил Юнас Ли, — всеми возможными дарами, осыпала его почестями и отличиями, отметила успехи его на разных поприщах. А между тем маленькая девочка представляется мне стоящей с протянутыми вперед пустыми руками, с умоляющим взглядом больших, широко раскрытых глаз. Чего она хочет, эта маленькая девочка? А ей хочется, чтобы к ней протянулась дружеская рука и дала обыкновенный апельсин.
— Благодарю вас, господин Ли! — воскликнула Софья Васильевна, едва сдерживая слезы. — Много речей приходилось мне выслушать в своей жизни, но ни одна не была так хорошо сказана!
Она не в силах была произнести ни одного слова больше. Слезы душили ее, она опустилась на стул и выпила стакан воды.
Возвращаясь домой, Ковалевская пришла в такое хорошее настроение, в каком Анна-Шарлотта давно ее не видела.
— Слышишь, Анна-Лотта? Вот нашелся же человек, который понял меня, ничего не зная о моих личных обстоятельствах и отношениях; понял, видев два-три раза, только потому, что прочитал мою книгу. Книга помогла ему заглянуть в мою душу, в мой внутренний мир глубже, чем могли это сделать мои лучшие друзья, знавшие меня много лет. В книге писатель открывает все свои самые сокровенные чувства и мысли лучше, чем в жизни. Значит, литературная деятельность тоже может дать радость, значит, стоит жить!
В этот вечер она получила письмо от Максима Ковалевского, в котором разъяснялось какое-то недоразумение, мучавшее Софью Васильевну, и немедленно уехала к нему из Парижа.
Через несколько дней Ковалевская написала Анне-Шарлотте: «И я и он — мы никогда не поймем друг друга. Я возвращаюсь в Стокгольм к своим занятиям. Только в одной работе можно найти радость и утешение».
При встрече с Анной-Шарлоттой Софья Васильевна на вопрос подруги об отношениях к Ковалевскому сказала:
— Я решила никогда больше не выходить замуж, я не желаю поступать так, как поступает большинство женщин, которые при первой возможности выйти замуж забрасывают все прежние занятия и забывают о том, что раньше считали своим призванием. Я ни за что не оставлю своего места в Стокгольме, пока не получу другого — лучшего — или не приобрету такого положения в литературном мире, которое давало бы мне возможность жить писательским трудом. Но летом я отправлюсь с Ковалевским в путешествие, так как это самый приятный друг и товарищ, которого я знаю…
В апреле 1890 года Ковалевская уехала в Россию в надежде, что ее изберут в члены академии на место умершего математика Буняковского и она приобретет ту материальную независимость, которая позволила бы заниматься наукой в своей стране.
В Петербурге Софья Васильевна посетила Имшенецкого и Чебышева, дважды была у президента академии великого князя Константина Константиновича, один раз завтракала с ним и его женой. Он был очень любезен с прославленной ученой и все твердил, как было бы хорошо, если бы Ковалевская вернулась на родину. Но когда она пожелала, как член-корреспондент, присутствовать на заседании академии, ей ответили, что пребывание женщин на таких заседаниях «не в обычаях Академии»!
Большей обиды, большего оскорбления не могли ей нанести в России. Что же изменилось после того, как ей присвоили академическое звание? Ничего…
Впрочем, петербургское общество очень любезно принимало знаменитую ученую, первую женщину-профессора, первую женщину члена-корреспондента русской академии, лауреата Парижской академии и автора «Воспоминаний детства», напечатанных в солидном журнале «Вестник Европы». Это произведение критика признавала выдающимся литературным явлением. «По силе беллетристического таланта, — предсказывал рецензент «Северного вестника», — наша знаменитая соотечественница без сомнения должна занять одно из самых видных мест среди русских писательниц». Фамилия Ковалевской была включена в список авторов, обещавших на 1891 год свое сотрудничество журналу «Русская мысль». В числе их были Чехов, Тимирязев, Стасов и другие.
В честь знатной гостьи давали обеды, ужины; она переходила от одного празднества к другому, сделала много блестящих знакомств. Редактор исторического журнала «Русская старина» М. И. Семевский, знававший Софью Васильевну двенадцатилетней девочкой, теперь почтительно застенографировал ее автобиографический рассказ.
Как первую женщину члена-корреспондента Академии наук ее приветствовали на заседании городской думы, происходившем в присутствии тысячи человек. И она публично выразила свою радость, что в России чувствуется успех распространения народного образования, которому способствовали общества грамотности.
Преподаватели и слушательницы Высших женских курсов пригласили Ковалевскую на экзамены и подарили ей фотографию здания курсов с подписями двадцати четырех женщин.
А уезжала Ковалевская из Петербурга в большой тоске: не нашлось для нее места на родной земле.
По дороге в Стокгольм она, как обычно во время отпуска, навестила Вейерштрасса. Была она в необыкновенно возбужденном состоянии, которое люди, не знающие ее, принимали за неистощимую жизнерадостность, а те, кто знал, поняли, что в ее жизни произошло еще какое-то тяжкое разочарование.
Дождавшись летних каникул, Ковалевская уехала в Берлин, погостила у Вейерштрасса, а затем отправилась в Амстердам, где ее ждал Максим Максимович.
Путешествие доставило ей большое удовольствие. Мелькали города: Кельн, Бонн, Эмс, Майнц, Висбаден, Гейдельберг, Мангейм, Цюрих, Давос, Тарасп. Но отношения с Ковалевским не налаживались. Друзья, спутники, люди, выделявшиеся даже среди незаурядного общества, которое их окружало, они были похожи на два кремня; сталкиваясь, они высекали огонь, который сжигал возникавшую иногда нежность. Подчинись он ей, она утратила бы к нему интерес, как случалось в ее жизни; согни ее он, она возненавидела бы его. Дружба же была им нужна как воздух: невольные скитальцы-изгнанники, находясь рядом, они приобретали ощущение родины.
КРУШЕНИЕ НАДЕЖД
В Стокгольм Софья Васильевна вернулась в сентябре. Ее искусственная веселость исчезла. Она была очень грустна и казалась чем-то сильно обеспокоенной. Встреча с Анной-Шарлоттой не обрадовала. Она прятала от подруги свои переживания. Близким друзьям ее было видно, что она всей душой рвется из Стокгольма и считает дни до рождественских вакаций, чтобы уехать за границу. Тяжело давалась борьба с самой собою: она не могла соединиться с Ковалевским на тех условиях, какие он выдвигал, и не могла жить одна в чужой стране. Все могло быть иначе, если бы ей позволили работать на родине. Она походила на вырванное из почвы растение, которое не в силах укорениться и погибает.
