Геннадий Прашкевич - Станислав Лем
1
В конце 1973 года краковское Литературное издательство предложило писателю выпустить целую серию фантастических книг под общим девизом: «Станислав Лем рекомендует».
«Я согласился сотрудничать, — писал Лем Рафаилу Нудельману, — и выбрал, в частности, две последние повести Стругацких, а именно: “Малыш” и “Пикник на обочине”. И хотя ни одна из них не удовлетворяет меня в полной степени, это, без сомнения, незаурядные позиции, особенно в сопоставлении с тем потоком бессмыслицы и низкопробной чепухи, которую массово производят американцы и которую теперь, став почётным членом Science Fiction Writers of America, я постоянно получаю в огромном количестве. “Малыша” и “Пикник” я даже перечитал. У меня создалось впечатление, хотя, конечно, я могу ошибаться, что Стругацкие в некотором смысле идут протоптанными мною тропами, но делают это самостоятельно и умно, иначе говоря, за таких “учеников” нисколько не стыдно. Но, несмотря на всё это, мне хотелось бы, чтобы они делали что-то своё суверенное, полностью независимое от меня.
Впрочем, этого я хотел бы и от всей мировой фантастики.
В серию я включил ещё француза Угрона[95], затем Филипа Дика (“Убик”) и ещё ряд книг, о которых в своё время писал в “Фантастике и футурологии”, ну а сейчас пробую составить приличную антологию рассказов. Количественно на Западе выходит чудовищно много фантастических книг, но качественно всё это просто микроскопично…»
19 апреля — в письме тому же Нудельману:
«В принципе, я думал о большинстве тех западных авторов, которых Вы назвали мне в качестве кандидатов. Конечно, из Стругацких я могу дать в серии лишь то, что выходило отдельными книгами. Значит, “Тройку” нельзя и “Лебедей” нельзя. При этом “Тройку” я считаю превосходной, а вот “Лебеди” меня несколько утомили. Ваши замечания о Братьях, может быть, справедливы, но, может быть, и слишком суровы. Ведь главное — это иметь одну меру для всех на данном поле, конечно, по отношению к весу беллетристического посыла. Но если “Moon Is a Harsh Mistress”[96], по-Вашему, является хорошей вещью Хайнлайна (“Stranger in a Strange Land”[97] не знаю), то “Пикник” по определению не может быть “хуже”. “Луну” Хайнлайна здорово критиковали (ну, эта живьём перенесённая в космический век история американской ирреденты; странная “социология”; антиисторизм и всё такое прочее). Мне “Луна”, в общем, понравилась, но не как литература, которую можно воспринимать всерьёз в полном измерении; — это как если бы сопоставлять Сенкевича с Толстым. Хорошо видно, что первый вполне приятный, гладкий, но всё-таки “не то”, “лёгкая красота”, так сказать, фальшивая наивная историософия. Впрочем, Хайнлайн — превосходный рассказчик, он с большой лёгкостью ведёт фабулу. А вот “Пикник”, если бы не проваливался в эпилоге и был бы менее “сплющен” — в перипетиях героев — это могла быть изумительная вещь. И что бы там с Браннером ни совпадало, “Пикник” значительно лучше в художественном смысле. Стругацкие запали на “произвольность” и на желание придумать панацею, “спасение”, о котором Вы писали. Это очевидно. А “Трудно быть богом” если и задумывалось как некая полемика с “Эдемом”, то никакой полемики не получилось, потому что герой Стругацких ничего не добивается своим бунтом: ничем он не помог угнетаемым массам, девушку убили, а ему остались одни воспоминания. Кто в результате воспользовался тем, что он вышел за пределы игры, проводимой как чистое наблюдение?
И вообще полемика в этом случае должна вестись не в области моральных решений (вмешиваться — не вмешиваться), а в области гносеологии (то есть познаваема ли чужая культура). А никакой полемики нет. Ведь эти их (братьев Стругацких. — Г. П., В. Б.) инопланетные существа — люди до последнего атома. Просто люди. Обыкновенные люди. То есть задача (гносеологическая) была “решена” с помощью circulus in defmiendo[98]. Я (в «Эдеме». — Г. П., В. Б.) спрашивал, можно ли понять нечеловеческую историю, а они (в «Трудно быть богом». — Г. П., В. Б.) исходно заложили, что их история человеческая, то есть ничем существенным не отличается. Это меня удивляет. Может, Аркадий и не является орлом интеллекта, но Борис-то? Впрочем, как я назойливо писал в “Философии случая”, “социальная экология” произведения именно в такой степени определяет смыслы прочтения! Дилемма “вмешательства” на Западе, кажется, совершенно не была замечена, эту книгу отметили лишь за её “аллюзионизм”.
Как, впрочем, и “Обитаемый остров”»{183}.
И ещё о «Пикнике на обочине» (в письме Нудельману от 2 января 1975 года):
«В одном из своих предыдущих писем Вы заметили, что Стругацкие в своих произведениях склоняются к серьёзному поиску “рецепта избавления” и что такой рецепт, в частности, можно увидеть в окончании “Пикника”. Я не обратил тогда внимания на этот фрагмент Вашего письма и снова вернулся к нему только сейчас, когда переписывался через океан с профессором Сувиным по теме всего творчества Стругацких, и саму повесть перечитал, изданную на польском. Но, как и при чтении русского оригинала, я ни на секунду не в состоянии всерьёз принять то, что роится в голове героя (того самого “сталкера”) в отношении “Золотого Шара”, а именно: будто этот шар на самом деле может “исполнять любые желания”. Я совершенно непроизвольно посчитал это очень жестокой насмешкой, вытекающей из непонимания людьми (всеми вообще) природы объектов, оставленных в “Зоне” неведомыми “пришельцами”. Неужели это было моей ошибкой, то есть неужели настоящим намерением Стругацких было желание серьёзного отношения к “Золотому Шару” — именно как к “аппарату, исполняющему желания”? Если смотреть с такой точки зрения, повесть сразу меняет смысл и структуру и превращается просто в научно-фантастическую версию очень старого мотива народных сказок, в котором герои разыскивают некий объект, наделяющий их чрезвычайной властью (например, — исполнением желаний), но по дороге к находке они, конечно, должны преодолеть серию сложных испытаний и препятствий. При таком вот “сказочно-структурном” подходе всё, что оставили в “зонах” космические пришельцы, оказывается всего лишь системой барьеров (иногда смертельно опасных), которые просто нужно осилить. Иначе говоря, прохождение людей к “Золотому Шару”, как к некоему исполняющему желания “аппарату”, авторы усложнили долгой серией испытаний, которые люди обязаны пройти. Однако повесть, если её так понимать, утрачивает познавательные ценности натуралистического типа (в понимании философии природы) и становится всего лишь сказочным произведением, наполненным неким аллегорическим содержанием.
