Александра Толстая - ДОЧЬ
Качало. Но немного. Ощущение блаженства освобождения было настолько радостно и полно, что затушевало все остальное: мысли о необходимости заработка, о 150 долларах, составляющих все наше богатство, о плохой одежде, а главное, о том, что осталось позади.
Я скоро уснула и проснулась от страшного ощущения, что лечу куда–то вниз. Я уцепилась за что–то, но сейчас же почувствовала, что качусь в обратную сторону. Я докатилась до какого–то твердого предмета, стала шарить руками, но, не найдя ничего, за что можно было удержаться, тотчас же опять устремилась в бездну. Спутница моя, видимо, давно уже проснулась и строила баррикады из чемоданов. Ползая на коленях, отгородились тяжелыми связками, корзинами, собрали подушки, одеяла и улеглись. Но вдруг чемоданы заколебались, закачались и покатились вниз, а с чемоданами покатились и мы. Пароход скрипел, накреняясь то на одну, то на другую сторону, все звенело, трещало. Из второго класса слышались стоны, крики, boy[89] балансировал между койками со стаканами содовой воды, тазами, лимонами.
Наши чемоданы и связки перепутались с чемоданами иностранцев. Всё, догоняя друг друга, скатывалось под гору, неслось куда–то и, ударяясь о стены, стремительно кувыркалось обратно. Большой кожаный чемодан ударил меня по лбу. Я ухватилась за него, думая удержаться, но чемодан дрогнул и устремился вниз, а я за ним. Наконец, я забилась за какой–то выступ. Страшно ломило голову. Что–то брызнуло мне в лицо, запахло одеколоном. Надо мной стоял японец.
— Тонем? — спросила я слабо.
— Нет, нет, никакой опасности, — ответил он бодро на ломаном английском языке, — Very solly[90]. — Японцы выговаривают иногда «р», как «л».
Нас бросало двое суток. День и ночь слились в одно. От неперестающей борьбы и напряжения мускулов болело тело, казалось, что в голове не осталось живого места — всё избилось, перевернулось.
Мы больше не радовались хлебу и сахару, boy приносил и уносил еду нетронутой.
Под утро второй ночи стало тише, и мы уснули.
Начало сказки
Сияло прозрачное утро. От искрившейся тысячами серебристо–перламутровых блесток воды слепило глаза. Пароход уверенно и спокойно стоял на якоре, и не верилось, что несколько часов назад море било и швыряло его по волнам, как спичечную коробку. Сновали взад и вперед сердито фыркающие и плюющиеся суетливые катера, в мутной дымке уходящего моря застыли белые трехмачтовые паруса. На море не хотелось смотреть, хотелось туда, на этот высокий, зеленый, крутой берег, где шла новая для нас, незнакомая жизнь чуждых людей.
Это порт Цуруга. На палубе появились важные, точно надутые, японские военные в мундирах цвета хаки, туго перетянутые ремнями, толпились, мешая матросам работать, иностранцы с фотографическими аппаратами и биноклями.
Все люди эти — и моряки, и военные, и иностранные пассажиры, хотя и очень разные — все принадлежали к определенным разрядам людей, признанных и приличных, так или иначе принимающих участие в жизни, но как только мы попытались присоединиться к людям на палубе, я почувствовала, что мы не принадлежим ни к одной из этих групп, мы вне жизни, как будто мы только что вышли из тюрьмы или из сумасшедшего дома. Люди с удивлением осматривали мое полинявшее всеми цветами радуги непромокаемое пальто, мужские башмаки, круглую «поганку» на голове. Я была для них неприемлема. Они же были мне чужды потому, что они не знали того, что знала я.
Это было давно, в 1929 году, но чувство это хотя и сгладилось, но не прошло и, пожалуй, навсегда оставит во мне следы.
Вопросительное недоумение на лицах увеличилось, когда вдруг у парохода зафыркал катер, капитан подошел к нам и указал на японцев в светлых костюмах, улыбающихся и приветливо машущих нам шляпами.
— Это к вам от газет «Ничи—Ничи» и «Осака Май–ничи». Курода–сан и другие журналисты и фотографы, — сказал капитан.
Защелкали аппараты, посыпались вопросы:
— Вы надолго в Японию? Где и о чем вы намерены читать лекции? Кто это с вами? Ваш друг? Она вам родственница? Нет? А эта хорошенькая девочка, ее дочка? А можно их тоже снять?
Нас провели в кают–компанию 1‑го класса, угощали содовой водой и фруктами. Тут же, сидя за столом, мы давали вежливому японцу подписку в том, что не будем распространять коммунистическую пропаганду. Немец, даривший нас несколько раз высокомерно презрительными взглядами, вдруг подошел к нам:
— Простите, я, собственно, не знаю, почему вас снимают и кто вы, но разрешите и мне снять с вас фотографию. — Затвор щелкнул: «Данке зер»[91], и немец пошел узнавать, кто мы такие.
На пристани, среди толпы японских корреспондентов, лениво шмыгая калошами, с портфелем под мышкой, к нам подошел человек, в котором я, к ужасу своему, сразу узнала «своего».
— Я здешний представитель полпредства, — сказал он, — мне сообщили о вашем приезде.
Но, к счастью, он скоро отстал, а мы сели в такси и поехали.
Автомобиль медленно двигался по узким улицам, уступая дорогу пешеходам, женщинам с привязанными на спинах детьми, ребятам, играющим посреди улицы, велосипедистам–мальчикам в синих бумажных пиджаках с громадными белыми иероглифами на спинах, обтянутых штанах и белых, живописно завязанных слева повязках на головах, которые везли большие поклажи в колясочках. Кричали разносчики, стучали по камням деревянные сандалии: «цока, цока, цока, цока». Кружилась голова от непривычного, пряного запаха; глаза разбегались. Улица была больше похожа на фантастическую картину, на театр. Я никогда не думала, что Япония до сих пор такая характерно японская. Фигуры женщин с высокими прическами, в шелковых со странными рисунками кимоно, сужающихся вниз, как вазы на тонких ножках, с бантами на спинах, в белых чулочках и сандальях, с плоскими, разноцветными шелковыми зонтиками в руках; мужчины в темных кимоно и круглых канотье; фонарики: большие, маленькие, круглые, овальные, с иероглифами, разноцветные; бесконечные лавочки, изобилие товаров, шелка… Много, много детей в кимоно, ярких, цветистых, с бритыми затылочками, черненьких, как жучки… Болела голова.
— Простите, вы что–то спрашивали у меня?
— Да, чем вы, Толстая–сан, занимались в России?
— В России? Я организовывала школы, музеи… А скажите, почему вон тот человек в широкополой соломенной шляпе идет по самой середине улицы и дудит в дудочку?
— Вон тот? Это массажир (массажист). У нас в Японии слепые всегда избирают эту профессию. Он дудит — предлагает свои услуги.
— А он не боится, что его задавят?
— О нет, это невозможно, у нас автомобили ездят очень осторожно… А сколько же учеников было в вашей школе в Ясной Поляне?
