Леонид Аринштейн - Во власти хаоса. Современники о войнах и революциях 1914–1920
Когда было сорвано Учредительное собрание – оно разогнано было матросом Железняком, – отец ахнул. Он возлагал надежды на какой-то кристаллизирующий порядок, связанный с этим учреждением. Но помню, я сказал мое мнение отцу, и мне казалось, что он был даже поражен моей правой логикой. Я ему сказал: «Это, может быть, и к лучшему, что разогнано Учредительное собрание. Учредительное собрание – это социалисты-революционеры, они могут только узаконить то положение, в котором сейчас Россия находится. Тогда это будет закон. А сейчас всё незаконно, и всё в движении, и всё может быть еще ликвидировано». Мне отец ничего не сказал, но я потом слышал, как он заметил: «Из него будет политик, хорошо ли это для него?» По-видимому, это были мои первые шпоры самостоятельной мысли, которые я заслужил у отца, несмотря на его несогласие со мной.
Но должен сказать, что жизнь еще шла по-старому, хотя был недостаток продуктов. У нас этого не было. Отцу за его хорошие отношения многие солдаты, у него служившие в госпитале, привозили сами из деревень продукты, муку, сало, так что мы могли делиться этими вещами еще и с другими. Но в городе начался недостаток.
Это было после большевистского переворота. Сам большевистский переворот, я о нем еще не упомянул, происходил в октябре, вскоре после начала наших занятий и после провала дела Корнилова. Корниловское дело провалилось в августе; через два месяца был большевистский переворот. Я в этот момент заболел желтухой – от скверного хлеба (это может характеризовать, как можно быстро, в богатой стране, при революции, дойти до питания жмыхами и совершенно несъедобным хлебом). И вот как раз, когда был большевистский переворот, я лежал больной дома. В большом городе вы и не видите самого боя. Перестал работать телефон, ездят грузовики с солдатами; мы жили в рабочем районе на окраине – Марьина Роща, которая сразу была охвачена революционным восстанием. Отец тоже оставался дома. Образована была во всех домах «самооборона» – гордое название. Заключалась эта самооборона в том, что мужчины каждого дома дежурили ночью группами, так как бандиты и грабители пользовались разрухой, проникая в разбитое окно или куда-нибудь через подвал в дом. Так в парадных сидели дежурные. Сидели они без всякого оружия, взяв зонтик или палку, и вели политические разговоры. Шли разговоры, кто с какой стороны к Москве подходит, какой генерал уже совсем приблизился (часто таких генералов уже и в природе не существовало), что думает «Викжель» – Всероссийский Исполнительный Комитет Железнодорожников – они в этот момент играли важную роль, т. к. могли остановить движение по всей России своим постановлением. Но они ничего не останавливали. Они объявили, если не ошибаюсь, нейтралитет в этой борьбе…
В Москве красногвардейцы брали Кремль, защищавшийся войсками Временного правительства. В Петербурге брали Зимний дворец. А в Москве защищались юнкера и добровольцы-офицеры от сосредоточившихся в Москве красногвардейских отрядов. В Кремле находилось Александровское военное училище. И нужно вам сказать, в Москве было много офицеров, но эту молодежь, юнкеров и молодых офицеров в Кремле, они не поддержали. В нашем доме, это около института путей сообщения на Бахметьевской, было, вероятно, человек пять офицеров, уже вернувшихся с фронта и сидевших у себя дома, – молодые люди в возрасте 25–30-ти лет. Из них только один – брат одного из тех, что жил в нашем доме, как мы знали, пробрался в Кремль и участвовал в борьбе. Все остальные пять отсиживались. Ждали – кто-то придет и наведет порядок.
Вот в этих условиях происходил октябрьский переворот. Опять был у нас перерыв в занятиях. И когда мы явились уже после, чувствовалось совершенно новое. Вот тогда и началась, как противодействие, правая радикализация учащейся молодежи. Она шла очень далеко и принимала нехорошие формы: она принимала формы резкого шовинизма и антисемитизма, она принимала формы, я бы сказал, такого резкого шовинизма, которого, по сути дела, никогда в московской, обычной гимназии не могло бы быть. Правая радикализация шла как раз со стороны среднего сословия: таких, как дети купцов, лавочников. Начались даже разговоры, идеализировавшие «Союз русского народа», но, как я вспоминаю, этот поворот вправо не был связан с монархическими настроениями. Об арестованной царской семье не вспоминали.
Так, вспоминаю я, в учащейся молодежи в Москве шел весьма сильный правый сдвиг, несмотря на резкое левое настроение в стране. И интересно, какие возможности еще тогда были. К нам приехал сын денщика моего отца, молодой солдат-фронтовик, Георгиевский кавалер, доброволец ударного батальона. И вот, в январе это было, он мне говорит: «Пойдем, Николай, с тобой на Красную площадь, там назначен крестный ход для молебствия о свержении безбожной коммунистической власти».
Я сказал отцу. Мой отец говорит: «Могут быть неприятности. Никуда ты не пойдешь». – Я отвечаю, я ж пойду с Николаем; он же богатырь, Николай наш. Отец подумал, говорит: «Смотри, Николай, мне за моим Николаем и ни в какие глупости не влезай».
«Нет, – ответил тот, – мы только пойдем в собор, посмотрим и вернемся». И вот мы отправились с ним. Мы увидели импозантную картину. Во-первых, когда мы подходили к Кремлю, уже стояли громадные заслоны красной гвардии. Он мне говорит: «Смотри, все их подсумки с полным боевым запасом патронов. Надо держать ухо востро». Вошли мы в Кремль, кажется, у Спасских ворот. В Архангельском соборе было богослужение. Патриарха для этого молебна облачали; шла служба. Так я видел единственный раз патриарха Тихона. Его облачали в патриаршие одеяния старых патриархов. Как он выдерживал эту тяжесть, не знаю. На него одевали и так и сяк и потом поперек парче-вые ризы. Надо, вероятно, иметь большую тренировку, чтобы выстоять службу во всем том, что на него было надето. У него было простое, я бы сказал, хорошее мужицкое лицо, с твердым носом, серые, спокойно смотрящие глаза.
Когда еще продолжалась служба, Николай мне сказал: «Мы ничего здесь не увидим, сейчас надо пробираться на площадь». Мы вышли и оказались в громадной толпе первых рядов. На площадь уже собирались крестные ходы со всех церквей Москвы. «Надо очистить проход, – сказал Николай, – беремся за руки». Он начал командовать; мы образовали цепь, очищая проход для крестного хода с патриархом из Кремля. И вот мы стояли, крепко держась, а тем временем собирались со всех сторон на Красную площадь со всех церквей крестные ходы с хоругвями.
На всех крышах, окружающих площадь, мы видали красногвардейцев с пулеметами, но никто из них не вмешивался. На площади был порядок, несмотря на отсутствие организации сбора крестных ходов. Руководили бравшие сами инициативу люди, как Николай. Их приказания беспрекословно выполнялись толпой. Иногда видны были следующие картины: проходит крестный ход; стоят красноармейские патрули у входа на площади. Вдруг из крестного хода выходят: «А шапки снимать не будете?» – И два-три человека сбивают шапки с пяти-шести человек, стоящих вооруженными около пулемета. Те не протестовали. И вот здесь на площади после выхода патриарха и было это молебствие.
