Михаил Кривич - Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы
Значит, он не терял надежды на поживу. Готов был ублажать свою плоть ценой чужих мучений всякий раз, когда выходил за дверь.
Из материалов дела неясно только, куда девалась банка с пивом. На столе с предметами, изъятыми у арестованного, ее, кажется, не было. И когда ему наручники надевали — кто банку перехватывал?
Остальное сомнений не вызывает.
Взяв первые показания, сфотографировав анфас и в профиль, гражданина Чикатило отправили в следственный изолятор КГБ. Почему? Потому что нет места надежнее. А зачем надежное место? Чтобы не сбежал?
Никуда бы ни делся арестованный Чикатило, и сидя в обыкновенном изоляторе временного содержания.
Смешно подумать, что такой способен на дерзкий побег: пилка в хлебе, веревочная лестница, подкуп стражи… Романтическая белиберда. Достаточно одного взгляда, чтобы понять — это не граф Монте-Кристо. Тем не менее его заточили в кагэбэшный замок Иф, который, как знает в Ростове всяк и каждый, расположен на улице Энгельса, теперь Большой Садовой.
Причину объяснил Яндиев. Она оказалась сродни той, по которой они с Костоевым решили брать Чикатило, не откладывая в долгий ящик: некоторым людям предстоящее следствие, а потом и суд могут стать поперек горла. Им желательно иметь настоящего убийцу не живым, а мертвым. Не ровен час найдут его повесившимся в камере. Так бывает — совесть не выдержала, мальчики кровавые в глазах… Или повешенным — тогда можно объяснить местью родственников, гневом сокамерников. Как бы то ни было, его поместили в следственный изолятор госбезопасности. Теперь надо было отметить тех, кто способствовал его поимке.
Первым по справедливости вспомнили сержанта Рыбакова и выдали ему неплохую по ценам девяностого года премию — восемь тысяч рублей. У милиции, конечно, таких денег на премии нет, их предоставил фонд «Ребенок в беде», учрежденный лихой газетой «Московский комсомолец». Узнав об этом, забеспокоилось начальство бдительного сержанта: не жирно ли? Игорю посоветовали сдать половину премии в какой-то фонд, в какой — он не помнит. Но Рыбаков был тверд: нет, не жирно, особенно когда живешь на сержантское жалованье с женой и малолетним ребенком в девятиметровой комнатенке в общаге. Настоял и получил сполна причитающееся ему и только ему. Молодец, сержант!
Отметили и подполковника Заносовского. От бюджетных щедрот отвалили ему царский подарок — премию в триста сорок рублей. Как сказал по другому поводу сам Александр Александрович — ну, приплыли…
Но это между прочим. Следствие шло своим чередом, независимо от наград и выплат.
В доме Андрея Романовича, естественно, произвели обыск. Изъяли двадцать три ножа, не раз уже здесь упомянутые, и еще молоток, которым он добивал свои жертвы, и обувь, отпечатки подошв которой он однажды оставил у трупа. Весь его гардероб, описанный свидетелями, — пальто, куртку, даже съеденную молью нутриевую шапку, в которой он изображал филателиста перед Димой Пташниковым, — пронумеровали, описали и увезли куда следует.
А как выглядело пристанище убийцы, что за обстановка была в квартире?
Яндиев:
«Какая там обстановка! Стандартная советская нищета. Старенький черно-белый телевизор, все остальное ему подстать. Жили от получки до получки. Экономил в командировках: картошку с капустой варил, копеечные билеты собирал для отчета… Такая и обстановка».
Живший от получки до получки обретался теперь в казенном доме. Следственный изолятор КГБ — место чистое и достаточно удобное, насколько может быть удобной тюрьма. Койка, а не нары, умывальник и унитаз, кормят получше, чем в обычной тюрьме, быт отлаженный. Персонал корректен и строг. «Мой курорт», — говаривал склонный к шуткам Чикатило.
Сидел Андрей Романович не в одиночке, а с сокамерником, который сказал ему, что взят по крупному хозяйственному делу, за экономическое преступление. Можно предположить, что это был не совсем обычный подследственный, а специально подобранный для такого случая. За время следствия и суда соседи у Чикатило менялись не раз, но, судя по всему, много информации они не передали: Романыч не собирался откровенничать с товарищами по камере. При первом аресте он вел себя не очень осторожно, интересовался, может ли сперма быть доказательством вины. Теперь он поумнел. Больше всего его волновало — вдруг узнают, кто он?
Он боялся, что его убьют.
Однажды на суде он сказал: «Я пришел сюда на собственные похороны. Скорее бы все кончилось — хочу умереть». То была либо минутная слабость, либо хорошо разыгранная сцена. Чикатило хотел жить. Когда его возили по стране, из города в город, по местам убийств, он просил конвой, чтобы в камеру его помещали под вымышленным именем и с вымышленной статьей. Скажем, за крупное хищение или растрату.
Анатолий Иванович Евсеев командовал конвоем на «выводках» — так на профессиональном языке называют поездки заключенного. Он вспоминает:
«Ехали в Запорожье. Чикатило говорит мне: «Я скажу, что у меня девяносто вторая — хищение социалистической собственности». Я отвечаю: «Не спеши, на месте видно будет». Врать ему не пришлось — поместили в одиночку. Спрашиваю украинского следователя: «А что по вашему Уголовному кодексу девяносто вторая статья?» Оказалось — убийство. «Вот видишь, — говорю я потом Чикатило, — как мог влипнуть…»
В Шахтах его поместили в изолятор временного содержания под чужой фамилией. Настоящую знал только начальник изолятора. Но Чикатило не успокаивался: «Я долго жил в этом городе, меня здесь многие знают в лицо. Пройдет слух, что я здесь, и убьют». Просил, чтобы при посторонних его называли Николаем Ивановичем. А в самолете старался чем-нибудь прикрыть наручники. Мы сначала думали, что ему стыдно. А потом поняли: это не стыд, а страх. Боится, что узнают и убьют.
И он не зря боялся. В Новочеркасске мы работали на месте убийства мальчика. Собралась толпа женщин, главным образом работниц соседнего мелькомбината. Ума не приложу, откуда они узнали. Еле удалось их сдержать. В Шахтах я всю ночь дежурил возле его камеры. А он мирно спал.
Был еще случай. Ехали мы на машине из Запорожья. Дорога долгая, холодно, ноги-руки затекли. Остановились за Таганрогом немного поразмяться. Темнело, мы вышли из машины. Я снял с него наручники и предложил побегать немного для согрева. «Нет уж, — отвечает, — лучше я на месте поприседаю, а то побежишь, а вы мне триста пуль в спину и влепите!» Почему триста — не знаю. Но вообще бегать он не любит. Любит ходить пешком. Особенно по шпалам».
Еще один случай на выводке. На Урале искали останки Олега Макаренкова. Чтобы срезать дорогу, решили пройти через железнодорожный тоннель. Вошли в него, углубились на несколько десятков метров и внезапно увидели приближающийся поезд. Бросились бежать, чтобы успеть выбраться из ловушки. Впереди всех, быстрее всех бежал подследственный.
