Юрий Лощиц - Дмитрий Донской
Владимир Андреевич велел трубить в трубы, скликать людей — всех, кто бродил по полю, разыскивая родных или друзей.
— Кто где видел великого князя Дмитрия Ивановича, брата моего?
Ближние ратники молчали. Посреди поля чернеют целые холмы трупов, можно ли разыскать теперь великого князя, если к тому же, как говорят, он был в одежде простого ратника? Но передавалось от человека к человеку:
— Где великий князь?.. Кто видел Дмитрия Ивановича?
Обнаружились очевидцы. Рассказу каждого из них Владимир Андреевич радовался, как будто это самого брата вели к нему, поддерживая под руки. Кто-то видел, как Дмитрий Иванович пересаживался с одного коня на другого. Кто-то узнал его в самой гуще битвы и слышал, как он подбадривал других и сам рубился крепко. Один рассказчик вспомнил, как на великого князя налетело сразу четыре татарина и он отбивался, но сам получил много ударов…
Но, кажется, последним, кто видел Дмитрия, был ратник по имени Степан Новосельцев: князь брел с побоища пеший, шатаясь от ран, но Степан никак не мог ему пособить, потому что за ним самим гнались три ордынца.
Значит, шел, хоть и раненый? Значит, есть еще надежда, что жив их господин?
— Братья, други, поищем его вместе прилежно, — с мольбою в голосе просил Владимир Андреевич, — и если кто из знатных найдет его живого, то еще прославится, а если кто из простых, в последней нищете пребывающий, то станет первым и богатством и славою.
Ратники снова разбрелись по полю. Еще, может, какой-нибудь неполный час, и сумерки загустеют, поздно будет.
В одном месте нашли мертвого русского витязя и признали было в нем великого московского князя — по золоченым сияющим доспехам и дорогому плащу. Но то был Михаил Бренок.
Потом донеслись голоса с левого края поля, где сражался полк, более других сегодня пострадавший. Но ошиблись и там, приняв за Дмитрия старшего из белозерских князей, Федора Романовича. И мудрено было не ошибиться: очень уж походил этот бездыханный мономашич на своего дальнего родственника — и лицом, и чернотой бороды, и телесной дородностью.
А в это время на противоположном, правом краю поля двое простых воинов подъезжали к опушке дубравы с намерением и тут поискать, потому что немало раненых старалось уйти с открытого поля и схорониться под защитой деревьев. Одного такого ратника они вскоре увидели. Он лежал под свежесрубленным березовым деревцем; похоже, что кто-то, помогший ему сюда добрести, сначала уложил его, а потом подрубил дерево, чтобы оно своей листвой прикрыло раненого от чужих глаз. Воины спешились, отодвинули ветви и наклонились над человеком. Он им был, безусловно, знаком, они видели его не раз, видели и сегодня. Доспехи его были иссечены и продавлены во многих местах, лицо в ссадинах. Кажется, это был великий князь московский и владимирский, и, кажется, он еще дышал.
Они договорились, что один останется, а другой поскачет объявить князь-Владимиру: нашли, живого нашли, но в беспамятстве лежащего, пусть поспешает Владимир Андреевич к милому брату.
Когда тот приехал, то пал на колени пред распростертым Дмитрием Ивановичем, с трудом узнавая в сизых сумерках измученное родное лицо:
— Брате мой, великий княже, слышишь ли меня? Божиею помощью измаилтяне побеждены, слышишь ли?
Веки великого князя с напряжением приоткрылись. Он смотрел перед собой мутно, недоуменно и как бы с досадой, что прервали его глубокий сон.
— Слышишь ли?
Наконец Дмитрий разлепил спекшиеся губы и глухо выговорил:
— Кто ты?..
Владимир еще подался к нему:
— Это я, брат твой, говорю с тобою: наша победа…
Стали бережно приподымать великого князя, освободили осторожно тело его от доспехов, разодрали окровавленную рубаху. К счастью, ран смертельно опасных не было на нем. Каждую язвину омыли травным отваром, присыпали растертым в порошок тысячелистником, перевязали. Дмитрий Иванович смотрел вокруг все осмысленней. Похоже, весть о победе постепенно осознавалась им и на глазах преображала его, как чудодейственное лекарство. Он постарался сам встать на ноги и попросил подать ему коня.
Над полем Куликовым истаивал последний свет праздничного дня.
XI
Великому князю московскому и всем его соотечественникам, оставшимся в живых, понадобилось провести на этом поле еще целых восемь дней, потому что предстояло позаботиться о павших, которых оказалось не меньше, чем живых.
Поле славы, говорим мы… Да, но и поле скорби, поле Вечной Памяти. Тела убитых русских воинов свозили к тому месту, где над впадением Непрядвы в Дон открывался с кручи вид на родную северную сторону. С той стороны пришли сюда, и многим уже не вернуться, не посмотреть на дорогу, а лягут они в землю тесно, плечом к плечу, как и на поле стояли, лицом против солнца.
Черна и тучна степная земля, отливает на срезе тусклым серебром. Только головами качали землекопы: ну и добрая землица! Такой ни в юрьевском, ни суздальском ополье, пожалуй, не сыскать. Вот где сеять жито, вот где за сохой идти, вдыхая всей грудью древний запах, кружащий пахарю голову. Только не за сохой — за тяжелым плугом надо тут идти… Они же засевают сегодня эту землю не житом, а косточками сырыми… Но не про этот ли горестный посев сказано: если зерно пшеничное, упав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плода?
В эти дни поредела дубрава, укрывавшая 8 сентября русский засадный полк. Дровосеки и плотники подбирали деревья поровней; кряжи свозились к месту братского захоронения, чтобы тут, над Непрядвой, срубить кладбищенскую церковь в память о воинах, принявших мученический венец. Ее назвали по дню битвы, по дню праздника — церковью Рождества Богородицы.
Сполна осозналась в эти дни дорогая цена победы. Скрипели по полю телеги: туда — пустые, оттуда — тяжело нагруженные; с утра до ночи свозили к могильным ямам ужасный урожай смерти. Многих и опознать-то было невозможно — свой ли, чужой? Но раз уж извлекли из груды изуродованное, безликое, а то и безглавое осмрадевшее тело, клали и его в телегу. А вдруг все же свой? Что же, оставить его на съедение волкам, на расклев коршунам?.. А если и чужой, то что поделаешь теперь-то? Пусть уж лежит со всеми вместе, по-человечески… Отходчиво русское сердце, на зло забывчиво, знать бы лишь наперед, во добро ли себе обернется эта отходчивость и незлопамятность?
И еще звучали секиры в дубравах. Пусть хоть немногих из павших, но хотел великий князь довезти до дому. Для них вырубались дубовые колоды и выдалбливались внутри вместилища, и самое великое понадобилось для тела Александра Пересвета. Когда утром 9 сентября Дмитрий Иванович объезжал поле и ему в числе прочих показали убитого инока и распростертого рядом единоборца-татарина, великий князь не смог сдержать слез. Невольно вспомнилась ему томительная минута всеобщего смятения в русских рядах, которую Пересвет прервал своим добровольным выездом на единоборство.
![Юрий Лощиц - Дмитрий Донской, князь благоверный[3-е изд дополн.]](/uploads/posts/books/40588/40588.jpg)
