Станислав Свяневич - В тени Катыни
В то же время пропажа пленных офицеров делало невозможным дальнейшее польско-советское сближение. Даже если бы Кот был более психологически подготовлен к контактам с советскими чиновниками, было бы просто трудно представить себе шаги в этом направлении до выяснения судьбы офицеров козельского, старобельского и осташковского лагерей. Ведь посол по самому своему посту уже должен был добиваться их освобождения в соответствии с положениями договора 1941 года. Ну а его собеседники никак не могли ему помочь — офицеров уже не было в живых. И они вынуждены были давать различные расплывчатые ответы, которые только порождали взаимную подозрительность и недоверие.
Штаб польской армии в СССР высылал своих людей в различные районы страны с целью выяснения судьбы пропавших офицеров, да и наши информационные офицеры на узловых станциях также старались обнаружить их следы. Есть сведения, что НКВД проводил среди них кампанию дезинформации, стараясь дезориентировать и запутать наши поиски. Ну а дело Роль-Янецкого позволило Советам выдвинуть контробвинения против нас.
Кот в такой ситуации, естественно, столкнулся с трудностями в выполнении поставленных перед ним задач. Трудности эти отразились и на его состоянии здоровья — у него было повышенное давление и частые приступы мигрени. Ну и очевидной стала необходимость заменить Кота профессиональным дипломатом, способным сохранить оставшиеся после ухода армии генерала Андерса Пункты социального обеспечения польских граждан и сохранить, если не упрочить, дружеские отношения с советским правительством. А главное, новый посол должен был строго придерживаться рамок протокола и не забивать голову своим собеседникам личной либеральностью и демократичностью. Все вышеописанное и привело Тадеуша Ромера, бывшего посла в Токио, на пост польского посла в СССР. Как мне позже говорили, Ромер действовал с присущим ему тактом и даже завоевал известное расположение со стороны советского руководства.
За несколько дней до отъезда Кот нанес прощальный визит Вышинскому. Кажется, с ним был и советник Мнишек, сотрудник нашего МИДа. Я не видел протокола этой беседы, но, как говорят, во время ее упоминалась и моя фамилия. В дипломатии существует обычай выполнения личной просьбы отъезжающего посла. Кот попросил разрешения уехать вместе с Альтером и Эрлихом. Вышинский ответил, что, к сожалению, это невозможно. Скорее всего, он был прав — едва ли они еще были в живых. Тогда Кот попросил, чтобы мне было разрешено сопровождать его до Ирана. Вышинский сказал, что это может быть сделано, и рекомендовал мне обратиться к соответствующим инстанциям в Куйбышеве за выездной визой.
Мое положение после освобождения из лагеря, с советской точки зрения, было таково: польский гражданин, проживающий в СССР и работающий в посольстве Польше. Я имел польский служебный паспорт, но не имел дипломатического иммунитета, и для выезда из страны я должен был получить выездную визу, в которой, впрочем, мне могло быть и отказано.
Я тут же обратился в милицию, где мне рекомендовали зайти через несколько дней. Когда я вновь туда пришел, мне сказали зайти завтра, на завтра — снова — завтра, и так до бесконечности. Но в конце концов мне однажды объявили, что паспорт мой еще не готов, и попросили прийти за ним после обеда. Но и после обеда мне назначили время где-то всего за полчаса до отхода парохода. Я понял, они не хотят отказать мне в визе, но и не хотят, чтобы я успел на пароход. Я вернулся в посольство; Кот уже готовился к отъезду на пристань. Найдя шофера, я договорился с ним, что, как только он привезет посла, сразу же возвращается за мною и, завезя меня в управление милиции, отвез бы на пристань. Иначе я и в самом деле опоздал бы к отплытию.
После отъезда посла со мною произошло что-то совершенно невероятное. По натуре своей я человек нервный, а тут вытягиваюсь на диване и засыпаю крепким сном. Проснулся я примерно через полчаса, свежий и полный сил. Было около трех часов. Машина уже ждала меня. Я схватил свой чемодан, и мы поехали в милицию. Там я пробыл еще около получаса, но в конце концов мне выдали визу. До отплытия осталось четверть часа. Я прошу шофера гнать на пристань во всю мочь, не обращая внимания на знаки и правила езды. Сам немного волнуюсь — ведь нас может остановить какой-нибудь милиционер, несмотря даже и на дипломатический номер автомобиля.
На пристань мы приехали перед самым отходом парохода. Я показываю офицеру НКВД свою визу, он отдает мне честь, а я уже бегу к трапу. На пристани полно народу: чиновники, дипломаты, энкаведешники в начищенных ботинках и отутюженных мундирах. Энкаведешники, мимо которых я пробегаю, отдают мне честь, вообще, все выглядит, как в буффонаде. Пароход тем временем уже отваливает, между ним и пристанью около трех четвертей метра, я разбегаюсь, прыгаю и вместе с чемоданом падаю прямо на Ксаверия. Меня поддерживает, опасаясь, что я вывалюсь за борт, какой-то матрос. Я на пароходе.
Через минуту я прихожу в себя и поднимаюсь на верхнюю палубу, где стоит посол Кот и машет шляпой провожающим его советским чиновникам и членам дипломатического корпуса. Я присоединяюсь к его окружению, снимаю купленную в Куйбышеве в магазине Оттона Пэра шляпу и тоже поднимаю ее в прощальном салюте. Мне вспомнились слова Лермонтова, моего любимого поэта, сказанные им, когда за стихотворение на смерть Пушкина он был выслан Николаем I на Кавказ:
Прощай, немытая Россия!
Страна рабов, страна господ.
И вы, мундиры голубые,
И ты, послушный им народ.
Наш пароход плыл на юг, в сторону Кавказа. Кстати, голубые петлицы и околышки фуражек энкаведешников, так элегантно отдававших мне честь несколько минут назад, очень схожи с околышками и петлицами царских жандармов, которых я немало повидал в детстве. «Я так рада, что в семье больше не будет голубого цвета», — сказала мне после отречения Николая II моя подруга, отец которой был жандармским полковником при ставке императора в Могилеве, и которого она всем сердцем любила.
Я почувствовал, что жизнь в России во второй раз в моей жизни уходит в прошлое. Первый раз это было в сентябре 1918 года, в Орше, где я пересек границу между страной Ленина и немецкой оккупационной зоной. Правда, сейчас мы все еще были в пределах Советского Союза, но уж очень нереальной казалась мне возможность задержания меня. Все-таки я входил в окружение польского посла, которого так торжественно провожали несколько минут назад.
Конечно, мы еще не забыли дела Эрлиха и Альтера, но ведь у них не было выездной визы… И я чувствовал себя в безопасности настолько, насколько можно быть безопасным в сталинской России. И самое главное, меня утешало, что моя семья находится вне досягаемости НКВД.
