Леонид Механиков - Полёт:Воспоминания.
Проверяю по компасу: курс стал действительно увеличиваться. В мозгу заметалось: что-то не то. Горизонт показывает нормально, а курс уходит. Может, компас отказал? Смотрю на магнитный компас. Его курс тот же, что и основного. Значит, самолёт действительно в развороте, но авиагоризонт показывает горизонтальный полёт без крена. Теперь вдруг вариометр стал показывать снижение.
Проверяю по скорости, - скорость увеличивается. Значит, на самом деле самолёт снижается: газ ведь я не трогал, обороты двигателя те же. А горизонт стал показывать набор. Высотомер тоже стал показывать потерю высоты: было девять тысяч, теперь уже восемь восемьсот... Картинка начинает метаться, мозг усиленно обрабатывает информацию, сопоставляет данные, ищет ответ на вопрос, что случилось. Приходит какое-то смутное беспокойство. Что-то не то, пока ещё не ясно, но не то. Проверяю.
Даю левый крен. По «пионеру» - тридцать градусов. Горизонт показывает десять. Курс начинает уменьшаться, но быстрее, чем при крене десять.
Беру чуть ручку на себя. Вариометр сразу реагирует, высотомер тоже. Скорость перестала расти и начинает падать. Значит, перешёл в набор высоты.
Горизонт вдруг начинает показывать снижение.
Всё ясно. Авиагоризонт отказал. Докладываю об этом инструктору и перехожу на дублирующие приборы. В ответ слышу: «Молодец, вовремя заметил». Таким образом, инструктор перепробовал меня на всех режимах приборного полёта и везде я укладывался в норматив, хотя мне это далось нелегко: пришлось перейти на чистый кислород, что я делал всегда когда туго. Последнее, что он сделал - это перекрыл кран ПВД (приёмника воздушного давления), и у меня пропали показания сразу и скорости и вариометра, без которых слепой полёт был попросту невозможен с тем комплексом отказов, которые он мне ввёл.
Я, конечно, заметался в кабине, но услыхал в наушниках его добродушный смех и команду открыть колпак, что с превеликой радостью и поспешил сделать. В глаза ударило яркое и праздничное солнце, далеко внизу сверкнул лёд на каком-то замёрзшем озерце, весь кошмар слепого полёта с отказавшими приборами был позади, настроение сразу улучшилось, даже захотелось петь. Видно, от кислорода я был возбуждён. Захотелось сразу выговориться, выложить, как было нелегко, как интересно проявляется тот или иной отказ... Инструктору, видно, я понравился, и у нас как-то завязался довольно оживлённый для полёта разговор. Началось с методики обнаружения отказов приборов и полёта по дублирующим приборам, потом как-то перешло на случаи реальных ситуаций полётов с отказавшими приборами, потом - на возможность боевого применения с отказавшим одним или несколькими приборами, потом - на боевое применение в сложных метеоусловиях - в общем, разговор пошёл своим ходом, самолёт летел себе к аэродрому, заходил на посадку, садился, заруливал, выключал двигатель, а мы никак не могли закончить разговора.
Следом за мной на спарке должен был лететь другой лётчик, и мы решили продолжить наш разговор вечером у него дома, куда я и получил приглашение. Я, конечно, сначала замялся: неудобно вроде, но получил такое радушное и такое простое приглашение, что отказать уже было просто неприлично.
Вечером мы с супругой долго готовились к визиту, приводили себя в порядок, выбирали одежду. Собственно, выбирать-то было не из чего: у меня, кроме формы, был только один гражданский летний костюм, но не было пальто. У жены - два-три платьица. Небогато жили в те времена. Встречены мы были семьёй Баршт самым радушным образом, и скованность наша была ими быстро рассеяна: на столе появился самовар, что-то печёное, в чём жена Абрека Аркадьевича была высокая мастерица. Между женщинами сразу завязался разговор о рецептах приготовления того или иного блюда, они ушли в другую комнату, а мы продолжали наш разговор. Меня всё интересовала фронтовая жизнь лётчика - истребителя, Абрек Аркадьевич был мастером рассказывать, и время полетело настолько незаметно, что хватились мы только около полуночи. Так вот и прошла наша первая встреча, и такие встречи стали довольно частыми. Беседы шли на самые разнообразные темы, и я получал от них не только громадное наслаждение, но и очень много знаний.
Постепенно количество переходило в качество, и я сам даже стал замечать, что на многие вещи стал смотреть другими глазами. Наверное, эти встречи и возродили во мне снова тягу к знаниям, к учёбе, благодаря Абреку Аркадьевичу я стал добиваться и добился, в конце концов, поступления на учёбу, он как-то ненавязчиво и незаметно, скорее всего, не задаваясь специально этой задачей, а просто своим личным поведением научил меня слушать и слышать. Слушать человека.
Как-то до этого я был самым главным на земле: земля крутилась для меня и только для меня. Моё мнение казалось мне самым главным и самым правильным, и я стремился его высказать, порой даже не дослушав до конца собеседника, перебивая его иногда на полуслове. Естественно, что собеседник, имея своё мнение, также считает его главным и тоже желает довести его до тебя (иначе зачем бы ему общаться с тобой?). Перебив его, не дослушав до конца, ты тем самым лишаешь его возможности высказать тебе свою точку зрения и это его, вполне естественно, начинает раздражать, вызывает неудовольствие, неудовлетворение беседой и собеседником. Ждать хорошего результата от такого общения едва ли стоит.
У Баршта как-то получалось так, что он давал тебе выложиться полностью, не мешая, в крайнем случае, просто направляя беседу в нужное ему русло одной-двумя краткими репликами, а то и просто словом. Это как-то дисциплинировало, заставляло мыслить более чётко и мысль свою формулировать наиболее кратко и понятно в фразу. Беседа становилась более насыщенной, более информативной, шла в едином направлении, без отклонений и текла плавно. Я чувствовал себя с ним, несмотря на разницу в возрасте, опыте, положении абсолютно равным и это способствовало раскованности, более плавному течению мысли, меньше утомляло, вызывало доверительный характер беседы.
Слышать.
Слышать человека - не просто. Раньше я слышал только себя, чужие же слова мне просто мешали высказать своё мнение. Как-то у Баршта получалось, что он не только слушал тебя, но и слышал: сочувствовал, сопереживал, о чём говорил его внимательный, неотрывный взгляд, следящий за твоими глазами, твоими жестами, об этом говорила его мимика, его одобряющие кивки головой, - в общем, Абрек Аркадьевич был в беседе весь внимание. У каждого есть своё самое главное, самое наболевшее, самое заветное, которое он желает высказать, но только тому, кто достоин этого.
Я не раз замечал, как в вагоне поезда абсолютно незнакомые люди высказывают друг другу такое заветное, такое личное, что дома или в кругу знакомых едва ли когда выскажут.
