Ивлин Во - Чувствую себя глубоко подавленным и несчастным. Из дневников 1911-1965
Пятница, 22 августа 1947 года
Поездка за город с моим издателем, очень скучным человеком. Шведы вообще чудовищно скучны.
– Распродано 35 000 экземпляров книги «Я выбрал свободу» [419] . Отличный результат, – сообщил он мне.
– Очень хорошо.
– Ничего хорошего.
– Почему же? Вы что, не считаете эту книгу правдивой?
– Вовсе нет, там написана чистая правда, но будет ужасно, если она вызовет у шведов ненависть к России.
У шведов крайне невыгодное торговое соглашение с Россией. И им это соглашение не нравится. Для них коммунизм – это попросту русская агрессия. И постичь причину этой агрессии они не в состоянии. Восемнадцать процентов членов городского совета – коммунисты. <…>Суббота, 23 августа 1947 года На поезде в Упсалу – к канцлеру Энгстрёмеру. <…> Канцлер, нисколько не смущаясь, рассказывал мне, что у большинства студенток внебрачные связи. Город прелестный, многие дома хороши. Собор ужасен. Серебряный колокол королевы Кристины [420] по-прежнему ежедневно звонит «ей на счастье». Поражает полное отсутствие любопытства у шведов всех сословий; на какую бы тему ни зашел разговор – никакого интереса.
Воскресенье, 24 августа 1947 года Вечером мой издатель пригласил меня ужинать. Познакомился с двумя поэтами; один – моего возраста и очень пьян. Называют себя «Группой 40», превозносят Кафку и Сартра.
Осло, понедельник, 25 августа 1947 года Утром вылетел из Стокгольма в Осло, сели в час дня. Вид город имеет очень жалкий, нечем дышать, пыльно, стоит невиданная жара, жители бредут по улицам в рубашках с засученными рукавами и едят мороженое. «Гранд-отель» перестраивается; с утра до ночи стук молотков. <…> Социалистка крошечного роста назвалась моим агентом и повела меня к моему издателю, который пока ничего еще не издал. Пресс-конференцию назначили на 6.30 вечера. Пришли человек пять-шесть журналистов, из которых половина не знает ни слова по-английски. Вела пресс-конференцию какая-то пьяная девица, говорил в основном пресс-атташе английского посольства. Ужинал со своим литературным агентом и издателем.
В Осло пробыл до пятницы 29-го. Погода тягостная, еда преотвратная, шум трамваев под окном невыносим, город – хуже не бывает. Ратуша, когда ее достроят, будет самым уродливым зданием в Европе. Запомнилась разве что невиданная фаллическая усыпальница Вигеланна [421] , где я провел некоторое время. Ужинал со своим издателем и с миссис Унсет [422] . В разговор вступила только один раз, поинтересовавшись, читал ли я Юли Нойч (имелась в виду Юлиана из Нориджа [423] ), зато много пила и вид имела всем недовольной содержательницы меблированных комнат.
Без малейшего сожаления уехал из Осло 29-го и в Копенгаген прибыл в тот же день к вечеру. У датчан, как оказалась, я в фаворе. В аэропорту меня встречали корреспондент «Телеграфа», два издателя, человек десять журналистов и фоторепортеров. В тот же вечер ужинал со своими издателями в саду Тиволи – уникальном развлекательном центре; существует уже лет сто, чего тут только нет: и цирк, и концертный зал, и традиционная итальянская пантомима, и американские горки, и всевозможные питейные заведения от самых заурядных пивных, куда ходит рабочий люд, до роскошных ресторанов. Людей полно, при этом чисто, опрятно, царит полный порядок. Отель «Англетер» приятен и старомоден. Пробыл в Копенгагене до 2 сентября и уехал с сожалением. <…>
Во время своего «турне» принял решение в Ирландию не переезжать. Причины следующие. Первая (благородная): Церковь в Англии нуждается во мне. Вторая (низменная): в случае переезда пострадает моя литературная репутация. Третья (заурядная): надеяться, что жизнь в Ирландии будет более сносной, чем дома, не приходится. Мои дети должны быть англичанами. Я должен стать анахронизмом. Социалисты срочно принимают репрессивные меры, много мер, и могут счесть, что я спасаю собственную шкуру. Если я хочу стать фигурой национального значения, то жить должен дома. Американцы потеряют к эмигранту интерес, у ирландцев же он даже не возникнет. <…>Вторник, 28 октября 1947 года Мой сорок четвертый день рождения. Я гораздо, гораздо старше, чем в этот же день в прошлом году, я немощен и слаб. Умственно я достиг той степени непричастности, которая, сочетайся она с истинной религиозностью (не сочетается), могла бы служить назиданием для потомков. Год назад, в этот самый день, я принял несколько решений, но не выполнил ни одного. У меня есть немало оснований благодарить Господа, но я редко отдаю себе отчет, за что именно. За истекший год написал две удачные вещи – «Современную Европу Скотт-Кинга» и «Незабвенную», кроме того, решил остаться в Англии. Моя коллекция обогатилась целым рядом красивых книг и несколькими никому не нужными картинами. Я пожертвовал на Церковь крупные средства и напивался реже, чем раньше. Моя жизнь складывалась вольготнее, чем у большинства англичан.
Понедельник, 1 декабря 1947 года Остался ночевать Стюрат Бойл [424] . Невысокий, коренастый, комок нервов, старше, чем я думал. Превозносит свою жену Веру – поэтессу. Неравнодушен к евреям; быть может, и сам еврей, поменявший фамилию. Родом из Южной Африки. Ест и пьет мало. Потенциальный католик. Трудолюбив, бережлив, отличается высоким мастерством, а вот фантазии и вкуса не хватает. Именно то, что мне надо.
Вторник, 2 декабря 1947 года Утром обсуждали иллюстрации к «Незабвенной»; Бойл за мной записывал. Подробно пересказал ему содержание, и теперь, если книга пройдет незамеченной, виноват буду только я сам.
Воскресенье, 7 декабря 1947 года Воскресенье не принесло той радости, которую от этого дня ждешь. Я не отдыхаю – потому что не работаю. Встаю раньше, чем следовало бы, а для человека средних лет и устоявшихся привычек это вселяет тревогу. На машине в церковь. Уродливая пригородная церквушка, голая и неуютная. Писем нет, а для меня они, как и для моего глухого отца, – связь с миром. Нет и газет; приходят только после полудня и ничего, кроме отвращения и мизантропии, не вызывают. Кусок жареного мяса, которое подается раз в неделю, съедобным бывает редко. По всем этим, а также по ряду других причин викторианское воскресенье возвратилось Судным днем.
День Рождественских даров, 26 декабря 1947 года
<…> Вся семья собралась вместе. Какие же необаятельные мои дети! Пытаюсь дать Брону несколько дополнительных уроков. Ленив, но не так уж глуп.
Многочисленные вырезки из газет [425] – в основном комплименты. Злюсь, когда люди, которых я никогда в жизни не видел, ругают меня за дурной нрав. Был разочарован рецензией не известного мне юного критика Расселла в «Санди таймс», хотя Десмонд (Маккарти – А. Л. ) и расхвалил его до небес. Уровень рецензирования падает на глазах.
