Айседора Дункан - Моя жизнь. Встречи с Есениным
Раскрыв «двойник», я увидел завещание Айседоры.
Тут-то я и вспомнил: этих грошовых блокнотов у меня было несколько. Очевидно, в день проводов в моей сумке лежало два одинаковых блокнота. В одном — Айседора написала свое завещание, а заметку, обрызганную лиловыми капельками, я написал в другом.
Я тут же дал телеграмму Ирме:
«Завещание найдено».
Когда Ирма и часть студии в следующем году уехали на гастроли в Америку, завещание Айседоры было предъявлено там в суде Манхеттена. Луначарский дал мне газету «Русский голос» (она выходила в Нью-Йорке на русском языке). Сразу бросился в глаза заголовок, набранный крупным шрифтом над заметкой в две колонки:
«Завещание Айседоры Дункан утверждено государственным судом Манхеттена»…
Однако «история с завещанием» увела нас на пять с лишним лет вперед, а пока Айседора Дункан и Сергей Есенин, пересекая прибалтийские и польские равнины, летели в Европу.
9. Несколько слов об этой главе. Приезд Дункан и Есенина в Берлин. Письма Есенина из Европы. Встреча с М. Горьким и А. Толстым
Ехать за границу вместе с Есениным и Дункан мне и моим «дунканятам» не пришлось, так как Америка отказала нам в визах после решения лишить Дункан американского гражданства «за советскую пропаганду» и предложения Есенину и ей покинуть пределы Соединенных Штатов.
Однако через несколько месяцев после их возвращения я проехал по свежим следам их путешествия, многое узнал от брата Айседоры Раймонда Дункан в Париже и ее сестры Елизаветы Дункан в Берлине. Есенин и Дункан писали мне из Европы и Америки, о многом рассказывали, вернувшись в Москву. Кстати, они привезли с собой целую корзину газетных вырезок об их путешествии.
Мне кажется целесообразным поделиться некоторыми малоизвестными читателю фактами, штрихами, рисующими характер Есенина, Дункан, отношение к ним за границей в те годы.
Я считал также необходимым, тщательно выверив и сопоставив описания одних и тех же фактов в газетах с рассказами и письмами Есенина и Дункан, восстановить истину, искаженную Мэри Дести в ее книге об Айседоре Дункан и Сергее Есенине.
Кто же такая Мэри Дести?
Айседора мало упоминала о ней. Впервые я увидел это имя в первый день приезда Дункан в Москву на этикетке сигарет «Aromatique», а вскоре заметил такую же надпись — «Фабрика Мэри Дести» — на флакончике с духами.
Дести знала Айседору с 1901 года. Тогда же началась их дружба, продолжавшаяся больше двадцати лет. Дести, по ее словам, боготворила Айседору, и этому можно поверить. Мэри то путешествовала, то пыталась танцевать, то открывала маленькие кустарные производства, громко именуемые фабриками.
Дести во всем пыталась подражать Айседоре. Она носила такие же плащи и шляпы, ту же прическу, старалась даже перенять походку Дункан.
Вначале я не знал, что Дести собирается писать книгу о Дункан. Она, приехав в Москву после гибели Айседоры, постоянно расспрашивала меня о разных подробностях жизни Айседоры в Москве, о ее поездках. Намерение ее стало мне понятным лишь после того, как Мэри решила записывать не только отдельные детали из моих рассказов, но и целые эпизоды. Она подолгу рылась в большом ворохе газетных вырезок, привезенных Дункан и Есениным из-за границы.
С чувством невыразимой досады читал я потом в книге Дести некоторые рассказанные мною эпизоды, искаженные ею до неузнаваемости (о выступлении Дункан перед моряками «Авроры» в Петрограде и многие другие). Часть ее вины и перед истиной, и перед читателями, и перед памятью Дункан и Есенина я переношу на ее «литературного секретаря» — сотрудника издательства, заинтересованного в книге. Собственно, он и писал эти воспоминания, сидя у кровати умирающей Дести в нью-йоркском госпитале…
12 мая 1922 года Дункан и Есенин прибыли в Берлин. В отеле «Адлон», где Айседора всегда останавливалась, ее уже ждали журналисты. Приезд Айседоры Дункан из «большевистской Москвы», да еще в сопровождении какого-то известного русского поэта, ставшего ее мужем, — это была сенсация, а следовательно, и «хлеб» для репортеров. Ее буквально «обстреляли» вопросами.
— Несмотря на лишения, русская интеллигенция с энтузиазмом продолжает свой тяжелый труд по перестройке всей жизни, — отвечала она им. — Мой великий друг Станиславский, глава Художественного театра, и его семья с аппетитом едят бобовую кашу, но это не препятствует ему творить величайшие образы в искусстве.
В берлинском «Кафе Леон» обосновался Дом искусств, не имевший постоянного помещения. В Доме искусств бывало много русских, сочувственно относящихся к Советской России, а также «сменовеховцев», печатным органом которых была газета «Накануне». Они были очень заинтересованы приездом Есенина.
На следующий же день, 13 мая, Есенин пришел в «Кафе Леон» один, без Дункан, и сразу же стал читать стихи. Принимали его восторженно. После выступления, когда Есенин сел за столик, к нему подошел кельнер и сказал, что приехала Айседора Дункан. Есенин сразу поднялся, вышел в вестибюль и вернулся в зал под руку с Айседорой, радостный и улыбающийся. Их встретили шумными аплодисментами. Айседора предложила спеть в честь Есенина советский гимн — «Интернационал». Она и Есенин запели, и к ним сразу присоединились многие. Но в зале оказалось несколько белогвардейцев, они криками «долой» и свистом прервали пение. Есенин, вскочив на стул, «богатырским свистом» прекратил шум, а потом крикнул: «Все равно не пересвистите нас! Как заложу четыре пальца в рот и свистну — тут вам и конец. Лучше нас никто свистеть не умеет». И продолжал петь. И снова читал стихи.
Периоды меланхолии, сильного нервного возбуждения были у Есенина и во время путешествия. Но почти всегда, когда назревал инцидент, его можно было предотвратить, предложив Есенину что-нибудь спеть. Особенно часто пел он «Цыганочку», хотя назвать его исполнение настоящим пением, кажется, нельзя. Это было скорее то, что специалисты называют parlando, то есть переход от музыкального звучания к речевой интонации.
Есенин запевал:
Вечер, поезд, огоньки,
Вдаль моя дорога…
и переходил на parlando, перескакивая на несколько тонов выше, ведя всю дальнейшую фразу на одной, почти фальцетом звучащей ноте:
Сердце ноет от тоски,
А на душе тревога…
И такая тоска была в его голосе, и такая тревога, что у вас невольно сжималось сердце…
В Берлине в честь Есенина был организован большой вечер в зале общества зубных врачей… На первом вечере в Доме искусств он был в московском костюме, в парусиновых туфлях, простой, доброжелательно настроенный и полный сил. А на этот раз пришел в смокинге, цилиндре и в черной пелерине на белой подкладке, нервничал и все время презрительно усмехался. Но когда стал читать, преобразился и читал потрясающе.
