Лев Лосев - Меандр: Мемуарная проза
В синем небе звезды блещут,
В синем море волны хлещут.
А ребенок ровно посередине — не там и не там, не в небе и не в море, а в своей родимой бочке: не страшно, а уютно.
Так Пушкин лечит "травму рождения". Уютом же снимает он и страх смерти. Вот как все организовано в мире:
Там, за речкой тихоструйной
Есть высокая гора,
В ней глубокая нора.
В той норе, во тьме печальной
Гроб качается хрустальный
На цепях среди столбов.
Не видать ничьих следов
Вкруг того пустого места.
В том гробу твоя невеста.
Ветер — буйный, зато речка — тихоструйная. Нора — глубокая, но гора — высокая. Тьма — печальная, но гроб — хрустальный. Невеста в гробу, но смерть не окончательна, ее можно победить "усильем воскресенья", как будет сказано позже. То же и во взрослой лирике Пушкина. В центре ее — убежище, цитадель уюта, собственный дом. "Буря мглою небо кроет", распухшие мертвецы, увешанные черными раками, стучатся в окно, все оковано морозом, бесы кружатся над заблудившейся кибиткой, но мы-то в безопасности в нашей ветхой лачужке, с кружкой, со старушкой, с ее песнями. Тем паче с Ниной, у камина, с часами на каминной полке.
(Эту пушкинскую тему очень хорошо чувствовал М. Булгаков, она у него главная. Да и все остальные — каждый по-своему.)
Пушкин помог модели правильного мира оформить сознание. Все остальные ее укрепляли. Даже слишком дидактическая сказка Шварца "Два брата" спасена очаровательной концентрической системой мира, придуманного Шварцем для маленького героя, сына лесника. Живет он в домике посреди леса. Когда отправляется в свое искупительное опасное путешествие, сначала доходит до домика лесника, с которым семья встречается раз в месяц, потом — до лесника, с семьей которого видятся раз в полгода, потом — раз в год, потом — раз в три года. Эта, по сути дантовская, схема мира спасительна: пусть идти надо очень далеко и путь опасен, но идешь от родимого центра по радиусу, на котором рано или поздно попадется очередной домик, где тебя приветят. (Сходная концентрическая география, с родимой Обломовкой в центре, у Гончарова; у него и во "Фрегате "Паллада"" для русских матросов корабль — деревня, путешествуют вокруг света в родной деревне с офицерами в качестве помещиков и управляющих, как сирота в сказке путешествует по страшному лесу, не слезая с печки-матушки.)
Когда мы поселились в Гановере, чувство заброшенности не успело укорениться за хлопотами устройства на новом месте, а ранней осенью появились Юз и Ира и предложили свою дружбу, и мир сразу надежно структурировался. Наш домик не на острове в непроглядном, как солярка, океане (см. фильм Тарковского), а в Божьем мире. Мимо проходит дорога. Поедешь прямо на юг — через два с половиной часа доедешь до Алешковских, и мы стали ездить к ним раз в три месяца. Поехать дальше — Нью-Йорк. Раз в полгода там можно было встретиться с Иосифом. За Нью-Йорком, только океан перелететь, посещаемый раз в год Париж. Там ты уже не отделен океаном от места рождения.
За столом Томаса Манна
Однажды в Голландии, нагулявшись с утра по Хаарлему, мы с Ниной поехали в Зандфоорт-ам-меер. Было очень ветрено, то и дело принимался нас обхлестывать холодный дождь, а мы шли и шли по белому песку. Северное море — слева, и легко можно себе представить проход по белой северной кромке Европы через Данию, по краю Германии, Польши, а там — Паланга, а там — Усть-Нарва и прочие наши дачные побережья. (Можно было пойти и в обратном направлении, так, чтобы волны были справа, дойти до Довилля, где я с Машей провел чудные три дня летом 84-го на даче у Марамзиных.) В начале "Иосифа и его братьев" Томас Манн пишет о тяге идти дальше и дальше, когда идешь по берегу моря. Это у него метафора погружения в историю. Он писал "Иосифа" в своем домике в Ниде на Куршской косе.
Впервые я побывал там в конце 60-х. ЦК комсомола устраивал совещание по журналам для детей младшего школьного возраста, но в Ленинграде для младшего школьного не было ничего, кроме четырех страничек приложения к "Костру" под названием "Уголек", которые я придумал и редактировал. Таким образом я стал участником этого типично халявного мероприятия. Комсомольцы брежневской эпохи умели превращать свои съезды, слеты и совещания в увеселительные прогулки с пьяным размахом (во время перестройки был такой фильм "ЧП районного масштаба", где это очень точно показано). Сначала мы, младшие школьные редакторы, писатели и художники, собрались в Москве. Оттуда на поезде отправились в Вильнюс. Ехали в "международном" вагоне, то есть первым классом, по два человека в купе, как мне обычно ездить не приходилось. Моей попутчицей оказалась преклонного возраста писательница Зоя Воскресенская, известная своими книгами для детей о Ленине. Сначала я от такого соседства приуныл, но зря. Старая ленинистка оказалась говорливой рассказчицей, и ей было чего порассказать[58]. Во время войны она была секретарем Александры Коллонтай, советского посла в нейтральной Швеции. Однажды пароход, на котором она ехала в Стокгольм, был торпедирован немцами, и Воскресенская долго плавала по Балтике, держась за какое-то бревно. Но самым интересным оказался как раз рассказ о ее лениноведческих изысканиях. "Я много лет занималась ленинской темой, жизнью Владимира Ильича, — рассказывала Воскресенская, — но вот только в прошлом году мне пришло в голову, что мы ведь не знаем с абсолютной точностью того места на земле, где Ленин родился. Мы знаем дом Ульяновых в Симбирске, где он провел детство, но туда семья переехала, когда Володе был уже год. До того Илья Николаевич и Мария Александровна снимали флигель во дворе у купчихи Прибыловской. Флигель этот не сохранился. Примерно известно, где он стоял, но ведь мы должны знать именно ту точку на земном шаре, где родился величайший человек. Я поехала в Ульяновск, работала в архиве, изучала планы домовладений, а потом с помощью местных архитекторов определила это историческое место. И представьте себе, что оказалось! Это ведь самый центр города, и именно на этом месте стоит общественный туалет! Я тут же пошла к первому секретарю ульяновского обкома партии, объяснила ему ситуацию и думала, что он тут же распорядится снести туалет, отметить достойно историческое место. Но, к моему изумлению, этот партийный руководитель стал мяться, говорить, что-де в город приезжают туристы со всего света, а туалетов не хватает… Вот какие еще у нас есть партбюрократы!"
Утром мы приехали в Вильнюс, и я познакомился с другими участниками совещания. В основном это была приятная публика: культурные московские художники — покойный Сильвестров, интересный рисовальщик, и младший Шмаринов, а также интеллигентные литовцы, грузины, армяне. Была и номенклатурно-издательская шушера, вроде редактора "Мурзилки" Митина. Главным организатором увеселений стал украинский детский писатель Богдан Чалый.
