Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
ЛД. Николаева говорила с Л. Н. о половом вопросе. Я плохо слышал начало. Я слышал, как Л. Н. сказал:
— Но я не представляю себе, как вы будете своему сыну или дочери про это говорить. Это невозможно.
Николаева сказала, что так называемый законный брак — одно из препятствий к осуществлению идеала.
— Вы ломитесь в открытую дверь, — сказал Л.H., — я говорю как раз то же самое.
— Но что же тогда делать? Разойтись?
— Уж никак не разойтись. Не говоря уже о том, когда есть дети, тогда уже разойтись невозможно, но и без детей. Я всегда это говорю, меня постоянно спрашивают, и письма я получаю. Молодые люди хотят все бросить и идти в толстовскую колонию. Во — первых, и колоний никаких нет, а если б и были, то, во всяком случае, там будут условия для нравственного совершенствования гораздо менее благоприятные.
Л. Н. обратился ко мне и сказал:
— Я говорю это вам, а вы это отлично знаете и думаете так же.
— Христианское учение тем отличается от других учений, что в нем нет заповедей, как в других учениях, а есть идеалы. А идеал недостижим, и в постоянном приближении к нему — смысл жизни; а изменять внешние условия, ставить себя искусственно в положение, в котором падение невозможно, — величайшая ошибка. Если мы представим себе отшельника в пустыне, который прожил двадцать лет, не предаваясь половой похоти, или человека, живущего воздержно с женой шесть месяцев, то он, разумеется, гораздо нравственнее первого. Дело не в единичном материальном факте падения, а все дело в той внутренней нравственной работе над собой, которая происходит в человеке. Живя в семье, с которой трудные отношения, человек не должен стремиться уйти оттуда. Если он уйдет, он лишит себя материала для нравственной работы. А если он останется и постарается установить любовные отношения, то он не только сам сделает шаг вперед, но, несомненно, невольно поможет и другим, окажет на них доброе влияние.
31 мая. Нынче в начале третьего часа Л. Н. с Трубецким подъезжал верхом к нашему домику. Меня не было. Он сказал жене несколько слов и поехал на минутку к дому Чертковых, чтобы повидаться со старушкой О. К. Клодт, которая туда приехала.
Когда я, немного погодя, пошел туда, их уже там не оказалось.
Вчера Александра Львовна, когда была у нас, рассказала мне, что накануне у них вышла история; Софья Андреевна вошла к Л. Н. и стала ему жаловаться, что ей все надоело, что она больше не может заниматься хозяйством и т. п. Л. Н. слушал все это, а потом сказал ей:
— Я тебя не понимаю, Соня. Кто тебя заставляет все это делать? Брось.
— А куда же мне деваться?
— Да уезжай куда‑нибудь.
— Куда?
— Куда хочешь. В Одоев, в…
— Ты меня гонишь, ты от меня хочешь отделаться!..
Истерика…
Потом Софья Андреевна пошла к Александре Львовне, которая ничего не слыхала. Приносит ей ключи. Александра Львовна, ничего не подозревая, видит, что у нее странное лицо, и спрашивает:
— Что с тобой?
— Ничего, я иду погулять.
Когда Софья Андреевна ушла, Александра Львовна сообразила, что, должно быть, что‑то неладно, и пошла к Сергею Львовичу. Сергей Львович ей сказал:
— Да …, я ничего не знаю!
Тогда Александра Львовна пошла ко Л. Н. Он ей все рассказал и спросил:
— А где мама?
— Она ушла.
Л. Н. за голову схватился.
— Она что‑нибудь над собой сделает, и мы будем в этом виноваты!..
У него сделались сильные перебои в сердце.
Во все концы кто пошел, кто поехал. Софья Андреевна дошла до «Черты» (граница имения Ясная Поляна и казенной Засеки), устала и присела на краю канавы. Там ее увидал кучер, ехавший в шарабане, и привез домой. Потом все успокоилось, но перебои у Л. Н. весь день не прекращались.
Нынче я поздно приехал в Ясную. Сыграл с Л. Н. две партии в шахматы. Он мне все проигрывает, и ему это немного неприятно.
В Ясной довольно много народу. Уезжали С. А. Стахович и Н. Н. Ге. Ничего особенного не было.
Л. Н. говорил мне за шахматами, что его преследует мотив полонеза Шопена (A‑dur).
— Что б я ни делал, с кем бы ни говорил, а он все поет. Вы не думайте, я ни к чему не подговариваюсь, я просто вам говорю.
Трогательно, как он боится поставить меня в положение, что он меня просит играть, и мне нельзя ему отказать.
2 июня. Приехал в Ясную в девятом часу. Там кроме Трубецких еще была г — жа И — ва.
Я пошел наверх, стал читать у рояля газеты. Слышу Л.Н., услыхав, что кто‑то верхом приехал (Булгаков), вышел через гостиную на лестницу и спрашивает:
— Это Димочка приехал?..
Я остался в столовой, а Л. Н. сошел вниз. Вдруг слышу — Варвара Михайловна спрашивает:
— Филипп, вы не видали Александра Борисовича? Его Л. Н. спрашивает.
Я пошел к Л. Н. Он сказал мне:
— Ну, давайте сыграем, хоть я и не могу с вами играть. А как ваше здоровье? Я потому спрашиваю, что тем же нездоров, и, может быть, вам мое средство поможет.
Л. Н. советует мне пить чернику и не пить ничего во время еды. Сели играть, и я опять выиграл две партии (гамбит Муцио). За шахматами Л. Н. сказал:
— Спасибо, Софья Андреевна избавила меня от этой дамы. Мне так скучно стало разговаривать. В мои 82 года мне просто стыдно. Нужно молчать… И не знаешь, как поступить. Не говорить — оскорбишь этим. Что лучше?.. Если бы уйти!
Потом подошла Александра Львовна.
— Что, папа?
— Уныние на меня напало…
— Да, я за обедом заметила.
— За обедом еще ничего. Я просто молчал!.. А эта дама меня доконала. А ты что?
— Я сейчас ванну возьму и в постель.
— Что так рано?
— Да ведь я еще совсем нездорова. Нынче поехала в Тулу и совсем без сил.
— Ну иди, а, может быть, еще сменишь гнев на милость, придешь?
Когда Александра Львовна ушла, Л. Н. опять сказал:
— Да, нужно молчать. Я слушаю эти разговоры, это ка- кое‑то прелюбодеяние слова…
Когда дама уехала, Л. Н. сказал:
— Ну, теперь мы можем проплясать маленькую нуми- дийскую конницу.
Варвара Михайловна рассказывала мне, что Трубецкой заговорил Л. Н. Л. Н. любит молча ездить верхом. Он думает при этом или просто отдыхает. Когда с ним едет кто — ни- будь, знающий это, то едет позади и только изредка заговаривает, а Трубецкой едет рядом, заезжает вперед и говорит без умолку.
Я, прощаясь, предложил сыграть на фортепьяно. Л. Н. обрадовался. Я сыграл два этюда Шопена. Играл хорошо. Когда я кончил, Трубецкой спросил по — французски: «Вы учились в консерватории?»
Л. Н. ответил:
— Он профессор консерватории.
Всем стало неловко… Мне не было нисколько неловко или неприятно, а другим почему‑то казалось, что это неловко… Мне было просто смешно.
