Наталья Баранская - Странствие бездомных
И это объединяет всех нас.
Глава XI
Беспечная моя юность
Проходят в памяти годы: я росла, взрослела, расширялся мой кругозор, новые люди входили в мою жизнь. С этих страниц начинается рассказ о моем отрочестве и юности.
Двадцатые годы, мы живем в Москве, вернувшись после трех лет отсутствия.
В жизни страны это десятилетие разделилось на две части: первая — нэп, передышка от потрясений и лишений, вторая — возвращение к большевистскому «эксперименту», но теперь уже с новым вождем, Сталиным. Впрочем, тогда эти перемены меня не занимали, я просто жила и радовалась жизни, не замечая того, что происходит в стране, не задумываясь над тем, в каком государстве живу. Счастливый возраст: ощущение себя в центре вселенной, удовольствие от постижения своего Я.
За годы работы над этой книгой я расшевелила свою память, и она уже без моих усилий сама доставляла мне из глубины лет подробности, которые я потом добавляла в эту рукопись.
Тем, кто спросит: «К чему эти подробности?», отвечу: для меня жизнь, при всем понимании ее глобальности, состоит из подробностей и без них просто не существует. Вот мне и хочется вспомнить все до мелочей. Хочется также воскресить в памяти людей, пусть только мелькнувших рядом с нами, по возможности назвать маминых знакомых — в большинстве это люди, пропавшие в безвестности и забытые. Пусть же хоть так выглянут из небытия.
Мама получила в начале 1922 года по ордеру две комнатки в общей квартире. Две большие занимает семья Петра Гарви, маминого знакомого, тоже меньшевика. В пятой живет старая дама с желтым восковым лицом и злыми глазками под завитушками черного парика, может, бывшая хозяйка квартиры — Пиковая Дама.
Прекрасный дом предвоенной постройки, с комфортными квартирами, стоял в переулке на Плющихе — в Большом Трубном. Дом сохранял тогда еще свое убранство: беломраморные ступени, ведущие на площадку бельэтажа, где стоял светильник — бронзовая женщина с факелом в руке; массивные дубовые двери с медными кольцами на пластинах вместо ручек, цветные витражи в окнах, отделяющих парадную лестницу от двух черных. Дизайн в стиле модерн, дорогой материал отделки — жилище для обеспеченных людей среднего слоя.
Недавно я навестила этот дом, где продолжали жить знакомые. Увы, он не избежал общей участи «ничейного» имущества: дубовые двери окрашены суриком, фигура с факелом-фонарем исчезла, медные ручки-кольца заменены простыми железными, белые ступени выщерблены, вместо витражей — пыльные стекла, через которые видны черные лестницы с мусорными ведрами.
А тогда, девочкой, я входила в дом, как в сказочный замок! Правда, за дверью квартиры роскошь кончалась. В большой передней — чей-то ненужный хлам, паркет — серый от мытья. В общем, коммуналка, общежитие бездомных.
В квартире происходили перемены: уехали за границу Гарви, в одну из их комнат перебрались мы с мамой, в другую вселился с семьей учитель словесности Д. П. Жохов (Дмитрий Павлович преподавал в нашей школе), Пиковая Дама перебралась в две маленькие, а в бывшую ее, большую, поселился сотрудник ГПУ Чикин с супругой. Население квартиры еще будет меняться, как во всех коммуналках, — жилплощадь не терпит пустования. Помню, к примеру, кратковременную жиличку, появившуюся после исчезновения Пиковой Дамы (вероятно, умершей). Миловидная женщина с грудным ребенком на руках, с папироской в губах, на голове красная косынка. В комнате у нее топчан и один стул. Целыми днями ходит она по коридору и кухне, а за ней, как привязанный, таскается очарованный Чикин, когда свободен от дежурства, а жена на работе. Кто она была, эта горе-мамочка, родившая где-то на перепутье?
В нашей новой комнате скудная обстановка выглядела еще беднее под светом из двух больших окон. Две железные казарменные койки, два стола — мой письменный и обеденный, два ящика, поставленные друг на друга и завешенные плахтами, — в одном «буфет», другой — для книг, этажерка, два простых стула и, наконец, предметы роскоши — два стула XVIII века с золочеными гнутыми ножками и фигурной спинкой, с гобеленовой рваной обивкой. Музейные стулья, вероятно, остались от давних хозяев. Комнату убирала я, изо всех сил стараясь сделать наше жилище уютным и красивым.
Мама мало бывала дома. Она работала, служила статистиком на Московской торговой бирже, подрабатывала еще где-то счетоводом; кроме того, у нее были дела, о которых она мне не рассказывала, но говорила твердо — «у меня есть свои дела». А моя жизнь проходила теперь в школе. Школа стала для меня средой обитания, заняла главное место в жизни.
Школа
Называлась она «Первая опытно-показательная школа МОНО». Что означали слова «опытная» и «показательная» — мне трудно сказать. По сути дела, она была первой школой в моей жизни, и сравнивать было не с чем. Понимаю — школа была очень хорошая. Допускаю, что название помогло Вере Ильиничне Волынской сохранить свою гимназию. Обучение и воспитание детей было делом ее жизни, и превратить гимназию с репутацией передовой в «единую трудовую» школу, не теряя ее особости, было нелегко. Думаю, что первые два-три года В. И. вела школу так, как вела свою гимназию, выбирая учителей и организуя жизнь школы по своим представлениям.
Вера Ильинична проводила в школе весь день, вникая во всё. Проплывала время от времени по коридорам, заглядывая в классы, навещала столовую. Она была очень полной, что придавало ей в наших глазах величия, строгой и доброй. Стриженые волосы и отсутствие каких-либо украшений, если не считать белого кружевного воротничка на темном платье и неизменной брошки, подтверждали, что она принадлежит к эмансипированным. Однако готовность к «новациям» в педагогической науке корректировалась возрастом В. И. и материнской заботой о своих подопечных.
Заботу ее я испытала на себе в первое же лето, когда была в «колонии» (так называлось тогда коллективное пребывание школьников за городом). Здание сельской школы стояло на каком-то лысом бугре; не помню деревьев и тени, помню прополку морковки на сухой земле. От этой жары (может, поэтому и запомнилась колония как жаркая пустыня?) я заболела. Больную, с высокой температурой, Вера Ильинична взяла меня к себе в комнату и ухаживала за мной, как родная.
Конечно, дух школы определяла не только Волынская, но и учителя, и мы, ученики-воспитанники.
Поступила я в шестую группу (буду говорить по-теперешнему — «класс») с опозданием, в октябре. Быть новенькой вообще нелегко, а подключиться к занятиям, которые идут уже месяц, и вовсе трудно. В Киеве я почти не училась, отстала, а о некоторых предметах узнала впервые. По математике меня подтягивал Григорий Иннокентьевич Крамольников (тот самый «дядя Гриша», что отвозил меня к отцу в Мюнхен) — с ним я узнавала алгебру и геометрию. Он преподавал в нашей школе и рекомендовал ее маме.
