Елизавета Драбкина - Черные сухари
— Всякая практика имеет свою философию, — сказал буржуй, вытягивая ноги и усаживаясь поудобнее. — Возьмите, например, мою специальность…
Он вынул из кармана сигару и с наслаждением ее закурил.
— Я, можно сказать, не сею, не жну, а собираю в житницу… Купить и продать — это не то что черкнуть резолюцию или декрет составить какой-нибудь, Купля-продажа — это вдохновение, это все равно что стихи писать. Тут дело не в расчете: столько-то нажить, за столько-то продать. Тут дело в ударе… Конечно, есть покупка и покупка. Возьмем пример. Вот вчера я купил сигары, несколько ящиков, тысяча рублей дюжина. Что это было: вдохновение или расчет? Конечно, расчет. Ибо я знал, что завтра у меня их купят по тысяче двести рублей…
Он затянулся своей сторублевой сигарой и, выпустив клуб голубого дыма, мечтательно, с видом опытного прожигателя жизни, посмотрел на то, как он расходится.
— А вот, — продолжал он, — другой пример. Три недели тому назад я купил за два миллиона сто тысяч рублей московский Дом Союзов. Вот это я называю вдохновением!
Войков прямо оторопел.
— Вы купили Дом Союзов? — спросил он, не скрывая изумления.
Его собеседник засмеялся.
— Вас это удивляет? Да, я его купил.
Мы с Войковым не верили своим ушам.
— Вы говорите о Доме Союзов, что в Охотном ряду?
— О нем самом. Я его купил, и, по-моему, купил за безделицу.
— Но позвольте, — сказал Войков. — Как же вы его купили?
Буржуй улыбнулся с насмешливой снисходительностью.
— Вы, мой милый, не в курсе дела, — сказал он. — Неужели вы не знаете, что в Москве можно купить дом так же, как в доброе старое время? Не думайте, что я шучу: за последние месяцы все, что мне удается заработать, я вкладываю почти исключительно в дома. У меня уже восемь домов, в Москве и два дома в Петрограде.
— Но кому же вы вносите деньги? — спросил Войков.
— О, во всяком случае, не Московскому Совету, — ответил тот. — Я вношу их законным владельцам, то есть тем, кто имеет на эти дома купчие крепости. Цены на дома растут сейчас день ото дня, с быстротой прямо сказочной!
— Но на что же вы рассчитываете? — спросил Войков.
— А как вы думаете? — вопросом на вопрос ответил буржуй.
Тверская, дом 38
Как-то вечером нас вызвали в райком партии. На эту ночь все члены партии Городского и Краснопресненского районов были мобилизованы для проведения массовой облавы в центральных кварталах Москвы. По улицам расхаживали усиленные патрули. У ворот и парадных дежурили посты. В квартирах, на чердаках и в подвалах проводились сплошные обыски.
Прежде чем приступить к делу, участников облавы собрали во дворе дома на Рождественском бульваре, где помещались районный комитет партии и штаб Отряда особого назначения. Член коллегии ВЧК Мартын Янович Лацис обратился к присутствующим с напутственным словом.
Он говорил о том, что за последнее время произошло множество случаев предательства, измены, шпионажа, перехода на сторону врага. За всем этим угадывается широкий контрреволюционный заговор.
Недавний случай предательства и измены на Красной Горке и на Карельском участке Северного фронта, заговор в Петрограде, о раскрытии которого сообщалось в газетах, — все это звенья одной цепи.
Пока какой-нибудь пункт еще далеко от боевой линии, заговорщики сидят притаившись, как клопы в щели. Но стоит линии фронта приблизиться, как местные белогвардейцы оказываются прекрасно вооруженными и стреляют нам в спину из окон и подворотен, подымают контрреволюционные мятежи, убивают наших людей.
Поэтому сейчас, когда Деникин рвется к Москве, а по нашим тылам гуляет казачий корпус Мамонтова, мы должны принять предупредительные меры, вроде массовой облавы, которая проводится этой ночью. Каждый дом, каждый двор, каждый сарай, чердак и подвал, каждая квартира должны быть обысканы. У нас должна быть уверенность, что в столице нет потайных складов оружия и взрывчатых веществ; что в укромных уголках не скапливаются белогвардейские молодчики, которые выступят по данному им сигналу; что где-то на задворках не работает подпольная типография, печатающая контрреволюционные листки; что в гаражах не стоят автомобили для обслуживания мятежников.
Группе, в которую я входила, был поручен один из самых скверных в Москве домов — Тверская, дом 38.
Он и сейчас стоит на том же месте, этот дом, только номер стал меньше, после того как снесли мелкие строения в нижней части улицы, и тесная Тверская стала широкой, просторной улицей Горького. Внешне он не так уж изменился. Ну, конечно, покрасили фасад, в витринах магазинов вместо плакатов ликбеза «Мы не бары! Мы не рабы!» и муляжей на предмет антирелигиозной пропаганды сейчас сверкают изделия «Ювелирторга» и синтетической химии. Да, дом остался тем же. И трудно поэтому представить его себе таким, каким он был в девятнадцатом году — с его загаженными лестницами, темными переходами, зловонными дворами, тупиками, подвалами, а главное — с квартирами, кишащими контрреволюционными офицерами, дезертирами, валютчиками, налетчиками, кокаинистами и прочим преступным сбродом, вкрапленным в тину обывателей и «бывших» людей.
При облаве дом был разбит на отсеки: лестница, выходящие на нее квартиры, подвал, чердак. Мы начали с чердака и подвала. В подвале ничего не нашли. На чердаке обнаружили две шашки полицейского образца (те, что когда-то звались «селедками»), жестяную банку с винтовочными патронами, ствол пулемета «Льюис», несколько пар штабс-капитанских погон, два офицерских нагана. Все это было тщательно запрятано под досками чердачного перекрытия.
Потом приступили к квартирам. Электрических звонков тогда почти не существовало. Звонили, дергая за деревянную ручку, присоединенную к колокольчику за дверью. Колокольчик звенел, несколько времени спустя слышались осторожные шлепающие шаги, вопрос: «Кто там?» Лишь после настоятельных просьб приокрывалась дверь — сначала на цепочке. Перед нами возникали причудливые фигуры: дамы в капотах, с бумажными папильотками, торчащими из-под ночных чепцов; бледные, дрожащие господа в шлафроках и ермолках; истерически вхлипывающие девицы; молодые люди, глядевшие на нас злобно-надменными глазами.
Обычно тот, кто открывал, уже с порога начинал заверять, что он — беспартийный: «беспартийный, стоящий на платформе Советской власти», «беспартийный безработный», «беспартийный революционер девятьсот пятого года», «беспартийный интеллигент», «беспартийная жертва царского режима». У этих «беспартийных» неизменно оказывалось множество продуктов: мешочки с крупой, пахнущей мышиным пометом, кулечки, узелки, жестяные банки, набитые полусгнившими припасами. Словно по уговору, золото, иностранную валюту и драгоценности эти «беспартийные» прятали в рваных, нестираных чулках и носках; документы и царские ордена — в мешочках с крупой; револьверы, бомбы и холодное оружие — под половицами; дезертиров и подозрительных господ с офицерской выправкой — в кухонных шкафах и комнатах для прислуги.
