Кэтрин Хепберн - Я. Истории из моей жизни
Для жизни они не очень удобны, но вид у них весьма презентабельный. Мы забираем с собой старые письма, телеграммы. Те, что имели отношение к твоей карьере, я отдала Сьюзи. Все печальные — связанные с твоей болезнью и смертью — оставила себе.
Теперь о том, что случилось в ту ночь, когда ты умер. Ты лег спать. Решив, что ты заснул, я вышла из комнаты. Я всегда так делала. У тебя под рукой находилась кнопка звонка и шнур — в три километра длиной. Уходя куда-нибудь внутрь дома — или наружу, — я неизменно брала звонок с собой, так что всегда слышала, если ты звал меня. В ту ночь ты не звонил. Было три часа утра. Тебе захотелось горячего чаю. Помнишь, мы всегда держали чайник на очень слабом огне? Нет, ты не позвонил. Но я слышала, как ты спускаешься вниз. А потом слышала, как ты входишь в кухню. Я поднялась, обула тапочки и направилась к двери в кухню. Как раз когда я собралась уж было открыть ее, раздался звон разбившейся чашки. Потом тяжелые шаги и внезапный глухой звук. Это ты упал на пол. Я рванулась в дверь. Да — это был ты. Ты был — мертв. Как будто все остановилось… Разом… Конец…
Да, машина остановилась. Три часа утра. 10 июня 1967 года. Просто остановилась — бац! Коробка полетела. Емкость стала просто слишком маленькой для всего того — как бы это назвать? — всего того безумного материала, что проникает в душу. И вот пришел покой.
Я клонилась и попыталась поднять — мертвый. Нет жизни — нет пульса — мертвый. Спенс — мертвый. Его больше нет. Он ушел. Глаза закрыты. Чай, который пролился на него. Он так и не успел понять, что случилось…
Милый, милый друг — ушел. Эх, ну и везучий. Вот как надо уходить. Вышел за дверь и — был таков.
Я села. Ну конечно, везучий. Это хорошо, Спенс. Хорошо. Прекрасно сработано. Ты ненавидел строить догадки и болеть. Но в действительности ты не был больным. Никаких страхов, ахов, стенаний и беспомощности. Ты проявил самостоятельность — ушел. И никогда не вернешься.
Что делать, что делать… О Боже, ушел…
Звонок Филлис. Она жила наверху, на холме — 1300, Тауэр-Гроув-драйв. В домике Джека Бэрримора размерами со скворечню. Мы использовали его как своего рода студию. Она там ночевала. Наш дом в деревьях. Застекленная крыша — высокие потолки — окна — солнце — Божий свет. Мы выращивали орхидеи. А я рисовала. Плохо рисовала. Зато — удовольствие. И гости приходили на чай — но это было давным-давно. Дом приятно смотрелся.
Я позвонила Филлис.
— Спенс умер.
— Иду…
Ты мертв. Я положила тебя на ковер. Нести тебя мне было не под силу. Я говорю «я». Но точнее… Потом я позвала Вилли и Иду Геци, которые жили рядом: она была нашей экономкой, он служил помощником садовника у Джорджа Кьюкора. А поскольку Джордж сдавал Спенсу этот дом, то был и нашим садовником тоже. Они пришли и помогли перенести Спенса на кровать. Я накрыла его покрывалом и зажгла свечи. У него было счастливое лицо человека, рассчитавшегося с жизнью, которая — при всем внешнем благополучии — была для него тяжким бременем. Такой умиротворенный. Он, которому так не спалось в этой постели. Никто теперь не может помочь ему. Человек сам строит себе тюрьму. Наверное, я никогда не знала его. И он — единственный человек, знавший меня. Мне кажется, ему было со мной удобно. Надеюсь. Дорогой Друг.
Что теперь нужно сделать? Позвонить семье? Позвонить Стенли Крамеру. Уехать?.. Нет… Да… Потом позвонить. Пришла Филлис. Мы перенесли все мои пожитки — одежду, личные бумаги — в мою машину. Потом я подумала: Боже, Кэт!.. Что ты делаешь?.. Ты прожила с ним почти тридцать лет. Это твой дом. Ведь так? Это часть тебя самой. Эти стены, эта крыша, это место на земле. Я отнесла все обратно в дом. Ты не вправе зачеркнуть тридцать лет своей жизни.
Что дальше? Я позвонила врачу.
— Да… Он мертв… Удар… Самая легкая смерть. Да… Он очень везучий.
— Давай позвоним Говарду Стриклингу, в отдел связи с общественностью «Метро-Голдвин-Майер». Он знает, как объясниться с прессой.
Дозвонились до Говарда. Он обещал подъехать — немедленно. Потом позвонили Джорджу Кьюкору.
— Джордж, приезжай. Спенс умер.
— Одеваюсь.
Позвонила семье Спенса: его жене Луизе, его детям, Сьюзи и Джону, брату Кэрролу и его жене Дороти.
Постепенно начали все подъезжать. Кэррол связался с похоронным бюро «Каннингэм энд Уолш».
Приехала семья.
— Он в доме… Есть кофе и кое-что на завтрак. Яйца? Бекон? Гренки? Фрукты? Что-нибудь… Пожалуйста, ешьте… Да, конечно, в память о Спенсе.
— Пожалуйста… — Это была Луиза.
Она спустилась в холл со своей чашкой кофе. Да, конечно, чувствовала себя неловко. Она так и не смирилась с уходом мужа. Теперь он был мертв. И никогда не вернется. Она думала, надеялась, воображала, что он-таки вернется к ней. Но теперь все эти надежды умерли вместе с ним. Эта странная женщина… Я… была, вероятно, с ним, когда он умирал. А он мой… О…
Приехали из похоронного бюро.
— Какой костюм? О, старые серые брюки и коричневый твидовый пиджак — старый… Все готово. Они понесли их туда…
— Но он мой муж — я вправе выбрать…
— О, Луиза… Какая разница?
И вдруг он исчез. И все стали выходить из комнаты. Дороти попросила у меня ключи от дома.
Филлис сказала:
— О чем вы говорите, Дороти? Ключи от дома?.. От нашего дома?
И Дороти прикусила язычок, повергнутая в молчание английским изяществом и негодованием.
У Сьюзи немного кружилась голова, и она вместе с Филлис вышла во внутренний дворик. Джонни дали выпить две таблетки — он, похоже, был потрясен самим фактом смерти и тем, что находится в этом странном доме, с этими странными людьми: ведь он был глухой и жизнь его не была сладкой. Он столь многого был лишен.
Врач тоже ушел. Все, что нужно, он сделал. Потом ушел Джордж; Потом Говард Стриклинг. Он оповестил прессу. Было шесть часов утра.
Все это произошло в этом маленьком доме. Нашем маленьком доме. Так странно расставаться с ним. Хуже… Или нет, не хуже, но мне бы хотелось знать — я никогда не видела дом Папы и Мамы после того, как уехала из него. Не осмеливалась даже пройти мимо него — № 201, Блумфилд-авеню. Они так привыкли к нему. А теперь вот этот дом. Как много лет прожито в нем. А когда ты умер, я ухаживала за ним, потому что это было все, что осталось от тебя. Очень долго все оставалось в том виде, как было при тебе. Потом мало-помалу стало изменяться. Я начала выбрасывать твои лекарства, кое-что по мелочи. Несколько лет я хранила пижамы и красный фланелевый халат, в котором ты умер. Он висел на старом дубовом кресле в спальне, когда я жила в доме. Ты был в нем, когда они повезли тебя в похоронное бюро. Ты пробыл там несколько дней — на случай возможного пробуждения или как это у них там называется, — словом, за тобой там наблюдали. Я спустилась вниз, когда все ушли. Посидела немножко, без мыслей, в сущности. Вот и все, что осталось от того, что нам хорошо известно. Все это — в глубине моей души… я вправе быть довольной. Ты — тот восхитительно мятежный дух, полный смеха… и все же такой грустный. Тебе было грустно? Почему? В чем была причина? Может, глухота Джона и чувство вины? Может, тебя мучила необходимость оставаться женатым? Ведь ты по-прежнему был мужем Луизы. Мне кажется, именно этого она и хотела. Она просто не могла смириться с фактом, что ее замужеству придет конец. Не думаю, чтобы понимала, что почти и не бывает по-другому, когда ребенок рождается с физическим изъяном. Жена сосредоточивается на ребенке, а муж как-то отдаляется. Он не может смириться с тем, что его ребенок может быть неполноценным. Жена же не в состоянии понять, что творится в душе мужа. Страдания; наслаждения, чтобы избавиться от страданий; уход в запой, чтобы позабыть про наслаждения. В конечном счете ты жертва того, что определяется словом «нерешительность». Ты не мог оставить ее, ибо она не хотела быть покинутой. Вся забота о Джоне была на ее плечах. Что делать? Что делать? Должна сказать, что будь я на твоем месте, то не могла бы придумать, как мне поступить. Поэтому ничего — ничего ты и не сделал. А время шло. Я не настаивала на замужестве. И нам вроде бы жилось хорошо и счастливо, несмотря на проблемы с твоим здоровьем. Мы вели очень замкнутую жизнь. Но она нас удовлетворяла. Я чувствовала себя нужной тебе, и мне это доставляло радость. В то время как большинство женщин моего возраста становились невостребованными, поскольку к ним пропадал интерес — в интимном смысле или профессиональном, — я была необходима каждый час дня и ночи. Тебя беспокоило, что я как бы поставила крест на своей карьере. Мне не надо было мучиться по поводу того, что можно было бы сделать в профессиональном плане, поскольку я не была, так сказать, представлена на рынке. Была свободна от этого чертова «я».
![Лора Инглз Уайлдер - На берегу Тенистого Ручья [На Тенистом ручье]](/uploads/posts/books/210184/210184.jpg)
