Жюль Ренар - Дневник
* Маринетта. Когда после целого дня работы она слушает, что ей рассказывают дети, смотрит то на одного, то на другого, стараясь не упустить ничего, — она прекрасна, в ней есть что-то священное.
Она смотрит на них и одним взглядом охватывает всю их жизнь, которую она помнит во всех подробностях.
27 декабря. Я набредаю на замысел, будто гляжу на птичку: мне всегда страшно, что она возьмет и улетит, а прикоснуться к ней я боюсь.
1907
1 января. Я хочу быть примерным, очень примерным, работать как вол, ни о чем не думая. По правде говоря, чувствую, что все проходит, что конец уже вырисовывается вдали, в тумане, и нужно пользоваться тем, что осталось. Если хочешь что-нибудь сделать — пора!
* Да, да, сердце подобно саду. Всех приглашаешь: «Зайдите, прогуляйтесь!» Потом внезапно гонишь всех, как воров, и швыряешь в них палками, как в соседских кур.
* Извозчичья лошадь так устала, что не желает идти вперед и тихонько, не сломав оглобель, садится прямо на мостовую; прохожий помогает ей подняться, но через двадцать шагов она снова садится.
4 января. Классика — это не обязательно то, что совершенно; это просто значит, что человеку время от времени удается сделать нечто прекрасное.
8 января. Опыт: полезный подарок, которым никогда не пользуются.
12 января. Господин Равель — автор музыки к моим «Естественным историям», чернявый, богатый и тонкий, настаивает, чтобы я пришел сегодня вечером послушать его сочинения.
Я признаюсь ему в своем музыкальном невежестве и спрашиваю, что он добавил к «Естественным историям».
— Я и не собирался ничего добавлять, — говорит он, — я хотел интерпретировать.
— В каком смысле?
— Сказать средствами музыки то, что вы говорите словами, когда, к примеру, видите дерево. Я мыслю и чувствую музыкой, и мне хотелось бы мыслить и чувствовать то же самое, что и вы. Существует музыка инстинктивная, музыка чувств, как у меня — само собой разумеется, прежде всего надо знать свое ремесло, — и существует музыка интеллектуальная, музыка Энди[110]. Сегодня вечером соберутся только такие Энди. Они не признают эмоций, не желают их объяснять. Я придерживаюсь противоположного мнения; но поскольку то, что я делаю, кажется им интересным, они меня признают. Для меня это крайне важное испытание. Во всяком случае, я уверен в моей исполнительнице: она превосходна.
14 января. Сдается гнездо. Вода и солнце на любой ветке.
20 января. В редакции «Мессидора»[111]. Жеро-Ришар говорит:
— Никто больше меня не принимал участия в различных конференциях, банкетах, забастовках. И, как видите, я вынужден теперь питаться одним только рисом.
— Вы прожили деятельную жизнь?
— Еще бы!
Рассказывает о двухнедельном тюремном заключении, но я позабыл подробности.
— Вы отсидели весь срок?
— Да. Но не жалейте меня слишком.
Он говорит о Жоресе и его невероятной небрежности. Мадам Жорес красива, элегантна, а о белье мужа не заботится.
— У него больше двадцати моих сорочек, — сообщает Жеро.
Мадам Жеро сама штопала ему брюки. Жорес забывает все — зонтики, пальто. А его чемодан! Чего только там нет: его собственная шляпа, шляпка его супруги, ботинки, грязное белье и сыр. Чемодан не запирается. Жорес говорит: «Я все забываю его починить!» И заливается хохотом.
Жеро хотелось бы выпускать вечернюю газету вроде «Фигаро». Он может в течение года располагать ежемесячно суммой в двадцать тысяч франков, и кроме того, он придумал трюк, чтобы затмить конкурсы «Фигаро». А еще он решил каждому подписчику выдавать золотые часы.
Он хочет приобрести какую-нибудь безделушку на камин. Отправляемся в Лувр в отдел гипсовых статуэток. Он выбирает гладиатора. Но там имеется прелестная головка девушки, приписываемая Рафаэлю, — оригинал находится в Лилльском музее. Мастер чуточку навеселе, ему смешно, что он занимается коммерцией, и он говорит нам:
— Пятнадцать франков! Всего пятнадцать франков за шедевр.
Удивляется, что богачи не живут в окружении произведений искусства.
— Ах, это Микеланджело Моисея! — говорит Жеро.
И тут же поправляется:
— Да что я! Это Моисей Микеланджело.
А я и не заметил ошибки.
23 января. Что такое мыслитель? Пока он не объяснит мне вселенную, плевать мне на его мысли.
6 февраля. Три недели назад я поздравил его с награждением. Сегодня вечером получил от него благодарственную телеграмму: должно быть, он узнал, что я выступаю еще и как критик.
9 февраля. Завтрак у Леона Блюма. Жорес приходит раньше других и, приткнувшись за столом, составляет план большой речи, которую произнесет сегодня в палате. Говорю ему, что много думал о нем прошлым летом и что прочитал все, включая и «Социалистическое действие». Это великолепно.
— Там все то же, — говорит он.
— Нет! Образы у вас обновлены, они достойны величайших поэтов. Говорю это только сегодня, потому что раньше не видел вас.
— Значит, сбываете свои сбережения?
— Это меня не разорит.
Он говорит о Робеспьере, которого считает великим человеком революции. Вышучивает Тэна, который Робеспьера не понимал и пытался доказать его ограниченность тем, что Робеспьер ел одни только апельсины. Он повторяет, что если бы люди французской революции не были убиты, они умерли бы сумасшедшими: так их сжигало напряжение.
На нем низкий твердый воротничок без запонки, черный поношенный галстук и потрепанный костюм. Руки у него грязные. Похоже, что он не умывался. Ест он с аппетитом, берет по две порции: кажется, ему все мало. Каждую минуту он шумно сморкается и плюет в платок.
Спрашиваю его, чувствителен ли он к оскорблениям.
— Нет, — говорит он, — когда не читаю их.
Однако он не устает вспоминать Гойе, которого сравнивает с птицей, севшей на дерево и вообразившей, что это дерево создано ею.
Говорит о своем патриотизме. Говорит, что разоруженная нация не может существовать: ей не хватит проницательности, чтобы отличать у соседних наций искренность от лжи. Каждый миг слышалось бы: «Германия не сделала бы этого, будь мы вооружены». Он не верит в войну, не верит, что Вильгельм так уж хочет войны.
В палате с высоты моей галерки я вижу его манжеты…
10 февраля. Жорес. В его присутствии я испытываю нежность и восхищение. Хочется сказать ему: «Пойдемте к нам. Маринетта будет за вами ухаживать и позаботится о вашем белье. Одним больше, одним меньше…»
12 февраля. Жизнь. Понимаю ее все меньше и меньше, и люблю ее все больше и больше.
