Леонид Млечин - Брежнев. Разочарование России
Медведев спросил Демичева:
— Это совет или директива?
Демичев ответил:
— Воспринимайте это как указание.
Ясно было, что приказ прекратить критику Узбекистана исходил не от Демичева, а от самого Брежнева. Только генеральный секретарь мог выдать индульгенцию первому секретарю республики. После этого работники отдела пропаганды ЦК КПСС в Узбекистан вообще не ездили. Республика вовсе выпала из зоны критики и контроля.
Когда наконец Медведев приехал в Ташкент по решению ЦК, то Рашидов встретил его самым гостеприимным образом. Не жалея времени, рассказывал об огромных успехах Узбекистана, о семи миллионах тонн хлопка, собранных республикой, о начале добычи золота в Узбекистане — это, кстати, была в тот момент секретная информация. Шараф Рашидович не забывал во время беседы напомнить о своей любви и близости к Леониду Ильичу. Подарил гостю свою книгу с надписью «Дорогому другу и брату».
Рашидов был очень хитрым, ссориться с ним никому не рекомендовали. Поскольку он имел прямой выход на генерального секретаря — Брежнев к нему прислушивался, то Шараф Рашидович мог подставить ножку за милую душу.
Каждый из входивших в политбюро был очень влиятелен, даже если он жил не в Москве. И портить отношения с этой когортой было крайне неразумно. Рашидов приезжал в Москву каждую неделю, чтобы принять участие в заседании политбюро, которое проводилось по четвергам. После политбюро Рашидов мог перемолвиться словом и с Брежневым, и с другими руководителями страны.
Помощник Черненко Виктор Прибытков рассказал характерный эпизод. Когда для Константина Устиновича писали текст выступления, то текст доклада рассылался членам политбюро, секретарям ЦК. Прибытков как помощник по политбюро собирал все замечания. Иногда они составляли полторы-две страницы.
Текст перепечатывался и вновь рассылался, пока замечания не исчерпывались. Вот тогда политбюро одобряло доклад, и можно было выступать. Так вот Рашидов замечаний не присылал. Он возвращал текст с запиской, которую начинал так: «Дорогой брат, Константин Устинович, я с восхищением прочитал доклад, согласен с каждой строкой». В подтверждение этого он действительно зелеными чернилами подчеркивал каждую строчку, подтверждая, что согласен решительно со всем…
Осенью 1974 года Андропов отправил в Ташкент председателем республиканского комитета госбезопасности хорошо ему известного по Ставрополью генерал-майора Эдуарда Болеславовича Нордмана.
— Твоя основная задача, — сказал Юрий Владимирович Нордману, — делом убедить узбекских товарищей, что КГБ не работает против них.
Руководители республики жаловались, что их прослушивают. Прямой и откровенный по характеру, генерал Нордман должен был их успокоить. Но он быстро попал в трудное положение. Первый секретарь ЦК хотел, чтобы республиканский комитет работал на него. Шараф Рашидов вовсе не хотел, чтобы местный КГБ что-то раскапывал и сообщал в Москву то, что он хотел бы скрыть.
Рашидов предложил председателю КГБ выступить на пленуме ЦК по идеологическим делам. Нордман с трибуны сказал о коррупции в республике. После этого первый секретарь очень холодно с ним здоровался. Андропов удивленно спросил Нордмана:
— И чего ты вылез на трибуну? Ты мне живой нужен в Узбекистане.
Рашидов очень умело расстался с председателем КГБ.
Каждый сентябрь по традиции на утиную охоту выезжали самые важные в Ташкенте люди — сам Рашидов, второй секретарь ЦК Леонид Иванович Греков, командующий Туркестанским военным округом генерал Степан Ефимович Белоножко и председатель республиканского КГБ. Вдруг Рашидов в последний момент отказался от охоты:
— Планы изменились, не поеду, потому что пишу книгу.
— Ну, тогда я тоже не поеду, — сказал Нордман.
— Нет, вы втроем обязательно поезжайте, не срывайте охоту, — настоял хозяин республики.
В пятницу уехали. В субботу утром срочный вызов по рации из Ташкента:
— Товарищ Рашидов просит немедленно вернуться в Ташкент. Вертолет за вами послали.
Заехали домой переодеться и побриться — и в ЦК. Там полный сбор республиканского руководства, все жалуются:
— Ждем уже два часа.
— Кого ждете?
— Вас.
В зале заседаний первый секретарь ЦК Шараф Рашидович Рашидов сообщил, что поступила телеграмма от дорогого Леонида Ильича Брежнева в адрес известного резчика по дереву. Зачитал телеграмму и вручил мастеру подарок от генсека. Церемония заняла минут десять. Потом все разошлись…
А в Москву пошла анонимка:
«Когда весь народ республики беззаветно трудится на уборке хлопка, три члена Бюро ЦК развлекались на охоте».
Нордман устроил расследование и легко выяснил, что анонимку подготовили в его собственном аппарате. Но расстаться с этими людьми ему запретили. Его вызвали в Москву. Заместитель председателя КГБ по кадрам Чебриков сказал:
— Тебе надо уезжать из Узбекистана.
— А что произошло?
— Мог бы и не спрашивать. Рашидов поставил вопрос.
Нордман вернулся в Ташкент, попросил Рашидова принять его, прямо спросил:
— Раз поставлен вопрос об освобождении меня от работы, прошу вас сказать, какие ко мне претензии как к председателю КГБ, как к коммунисту, как к человеку?
Рашидов как ни в чем не бывало сказал:
— Претензий к вам, Эдуард Болеславович, нет — ни как к руководителю комитета, ни как к коммунисту и человеку. Вы честный человек. Вопроса о вашем освобождении я не ставил. Это Москва.
Тогда Нордман заговорил еще откровеннее:
— Когда я уеду, вам будут по-прежнему нашептывать, что я «качу бочку» на вас. Но я никому не позволю перечеркнуть мою сорокалетнюю службу отечеству. Я буду бороться и защищать свое имя. В этой борьбе я никого не пожалею, в том числе и вас. Говорю вам это заранее прямо и честно, как делал всегда.
Надо было видеть Рашидова, вспоминал Нордман. Белел, краснел, потел. Не привык руководитель Узбекистана к прямому разговору. Слова генерала подействовали. Анонимки на Нордмана из республики не приходили, а это дело хорошо было поставлено в республике.
— Ну не мог же я из-за Эдуарда сталкиваться с Шарафом Рашидовичем, — извиняющимся тоном сказал Андропов.
Комитету государственной безопасности всеми инструкциями было запрещено собирать материалы на партийно-советскую элиту, но, как говорили чекисты, источнику рот не заткнешь. Оперативная информация о том, кто чем занимается, копилась в сейфах. Как только пришли шифртелеграммы с требованием представить информацию, сейфы открылись. Республиканские и областные управления спешили сообщать в Москву, что у кого есть. Если материалы были сколько-нибудь серьезными и вырисовывалась судебная перспектива, начиналась разработка тех, кого подозревали в коррупции.
