Ральф Ингерсолл - Совершенно секретно
Когда началось наступление, оно было полной и абсолютной неожиданностью и захватило врасплох первую из американских сменяющих дивизии, подошедшую из Шербура, в первую же ее ночь на переднем крае. Целых два полка были смяты и захвачены в плен. Никогда еще ни одно сражение во Франции не начиналось так благоприятно для той или другой из сторон. Под Сен-Ло пехота едва продвигалась в течение дней и ночей, пока не вышла на торную дорогу. В Арденнах немцы прошли через нашу главную линию обороны со скоростью тридцати миль в час, не останавливаясь даже для того, чтобы расстреливать захваченных пленных, — это удовольствие они отложили на несколько дней и тогда перебили несколько групп американцев, чтобы избавить себя от труда конвоировать их до места.
У немцев как будто было все — внезапность, быстрота, огневая мощь и высокое моральное состояние. Глядя на карту утром 17 декабря, казалось невозможным остановить их, — они прорвали нашу линию обороны на фронте в пятьдесят миль и хлынули в этот прорыв, как — вода во взорванную плотину. А от них по всем дорогам, ведущим на запад, бежали сломя голову американцы.
Когда в Арденнах выпал снег, это было красиво, но зато дороги стали очень скользкие. Снега было не так уж много, если считать по мерке Северных Штатов Америки, хотя кое-где наметало порядочно, гак что трудно было идти. На дорогах укатанный снег становился плотным, как лед. Когда человек истекал кровью в санитарной машине, и кровь, просачиваясь под заднюю дверцу, капала на снег, она оставляла на снегу тускло-красные брызги, по которым можно было при желании проследить путь машины.
Подходившие танки сильно скользили по обледенелым дорогам, и можно было подумать, что вся колонна сошла с ума, видя, как отдельные машины сваливали деревья и крушили углы домов на поворотах. Тридцатитрехтонные танки начинали вертеться на самых легких спусках и подъемах, иногда делая два-три полных поворота, прежде чем остановиться. За однодневный переход танковая дивизия могла потерять несколько сот машин — из-за аварий, застрявшими в грязи, перевернутыми. Ремонтные команды дули на озябшие пальцы, заходя сзади и силясь отыскать, за что можно было бы зацепить поврежденные машины и вытащить их на такое место, где они могли бы двигаться.
Все время наступления я пробыл на основании выступа, то в Люксембурге, где находился штаб, то разъезжая с поручениями. В разгаре боев я вылетал на один день в Лондон, и на обратном пути мы сели в Бельгии. Со мной было полтонны аэрофотоснимков немецких тылов. Я отвозил их обратно, после перепечатки в Англии. Поэтому я реквизировал 2,5-тоннку на аэродроме и повез их, огибая оконечность выступа. Как только стемнело, пошел дождь, и дороги сразу обледенели. Дважды мы едва спасли машину, отчаянно буксовавшую на льду, и когда, часов около десяти, нас остановил постовой военной полиции и сказал, что мы въезжаем в зону затемнения, я понял, что этого нам не выдержать. Невозможно двигаться по обледенелой дороге в полной темноте.
Мы остановились на ночевку в деревенском домике, где квартировал отряд военной полиции из четырех человек. Они дружили с хозяевами, и скоро мы сидели в кухне, окруженные десятком хозяйских родственников, и пили кофе из пайка ВП. Кроме нас, тут были экипажи трех других автомобилей, застрявших на дороге, — грузовика с боеприпасами, аварийно-ремонтной машины и транспортного грузовика, отбившегося от колонны. Все три автомобиля были так или иначе выведены из строя; команда аварийной машины шесть дней дожидалась возвращения человека, посланного в тыл за помощью. Между тем местом, где находились мы, и немецким авангардом не было союзных войск, кроме двух французских отрядов. Эти отряды соперничали между собой: один из них был группой маки, а другой — ротой нарождавшейся тогда регулярной французской армии, которая только что получила обмундирование и начала обучаться где-то поблизости. Маки охраняли деревню, где мы ночевали, и пренебрежительно отзывались о безусых юнцах, которые находились на переднем крае и, по словам наших собеседников, боялись собственной тени.
У себя в армейской группе мы нисколько не беспокоились об острие немецкого клина: боевая задача заключалась в том, чтобы крушить клин с флангов. Мы знали, что, пока Третья армия вгрызается в основание германского клина, немцы не посмеют и не смогут продвигать его дальше. Кроме того, мы — у себя в армейской группе — знали, что танкам немецкого авангарда уже не хватает горючего, и что немецкие обозы не смогут его подвезти. Но одно дело было знать все это у себя в армейской группе и совершенно другое — скользить по льду, находясь на острие немецкого клина. Как раз на следующий день, подъезжая к главному штабу, мы обогнали санитарную машину, из которой на снег капала кровь.
От снега и льда, которые донимали нас, немцам приходилось еще хуже нашего. В начале наступления немецкое радио хвасталось, что суровая зима в Арденнах является другом героического германского воина. Она и была его другом. Но после того как был остановлен стремительный натиск немецких танковых дивизий, автоколонны, которые должны были подвозить им горючее и боеприпасы, стали застревать на льду. А после того как Третья армия продвинулась за Бастонь, все дороги, ведущие к клину, оказались под обстрелом нашей артиллерии.
Я отправился посмотреть наше наступление на Бастонь, — для этого нужно было целый час тащиться по льду из Люксембурга. Дело было трудное, требовавшее напряжения всех сил. Ветер сметал снег с поломанных деревьев вдоль дорог, и броневики посреди поля, и даже танки, наскоро закрашенные белой краской, застывшие и оголенные, резко выделялись на общем фоне. Солдаты, даже в тылу у неприятеля, разводили маленькие костры из всего, что только могло гореть, стараясь отогреться. Пехота с боем спускалась с одной высоты и занимала другую. Танки в этих условиях можно было использовать только в качестве огневых точек. Убитые замерзли и окоченели, и когда приходилось грузить их на машины, бойцы брали и швыряли трупы, как дрова. Окоченевшие ноги и руки мешали укладывать их как следует. Но все, кому довелось пережить на фронте лето, говорили о том, как хорошо, что на поле боя ничем не пахнет.
После того как бойцы XII корпуса вошли в Бастонь, я побывал там, и мне показалось необычайным, что все здания выщерблены огнем малокалиберных орудий, и на очень высоком уровне над землей. Разрушенный город был, как будто ободран стальными опилками из пескоструйного аппарата. Это происходило от обстрела с воздуха, а может быть, и от минометного огня. На окраинах города можно было видеть, как в книжке с картинками, те места, где немецкие танковые колонны прорвались через оборонительный рубеж, и подошли вплотную к домам. Это видно было по сгоревшим танкам, брошенным немцами. Немцы подошли, и один за другим их танки были расстреляны, так что, если смотреть с высоты, на которой стоит Бастонь, вся танковая колонна была похожа на змею, изрубленную в мелкие куски. Вперемешку с остовами танков валялись остовы буксирных планеров, доставлявших в окруженный город медикаменты, и кое-где чернели на солнце обгорелые кучки искореженной жести — все, что остается от самолета, когда он упал на землю со скоростью трехсот — четырехсот миль в час. По ту сторону Бастони было то же самое, что и по эту сторону Бастони — опять снег, опять горы, опять леса, и ничего больше. Деревья по краям дороги были снесены на высоте человеческого роста зарядами взрывчатки, которыми валили стволы поперек дороги, заграждая ее. Немцы уничтожали деревья на целые мили, прикрывая, таким образом, свое вынужденное отступление.
