Осип Черный - Мусоргский
Почин поклонников его таланта был принят им со всем простодушием, на какое Мусоргский был способен.
– Ну теперь работа пойдет, – сказал он. – Из одной только благодарности к неведомым друзьям я должен буду взяться за дело. Нет, Милий: вы в меня больше не верите, а ведь я еще буду дерзать. Буду! – упрямо повторил он.
Балакирев хмуро на него посмотрел и ничего не ответил.
XIV
Еще одна группа друзей отыскалась. Таким же образом было составлено сообщество, обязавшееся оказывать автору «Сорочинской ярмарки» денежную помощь до тех пор, пока он не закончит и эту оперу.
Работа возобновилась. Поселившись на даче у Леоновой, Мусоргский принялся за сочинение. Прежде всего он вернулся к «Хованщине». Кусок за куском, медленно и натужно, но дело подвигалось вперед.
Бывали дни, когда автора вновь охватывало вдохновение и все в сложном замысле оперы становилось видным. Огромная глыба продвигалась еще на один шаг ближе к цели.
Конец был уже виден. Еще одно, два, несколько смелых усилий – и «Хованщина» будет закончена. Вся она, трудно, но вдохновенно складывавшаяся на протяжении восьми лет, с ответвлениями, с добавочными сценами, которые не то войдут в окончательный вариант, не то нет, с гениальным своим оркестровым вступлением, с изумительно ярким гаданием Марфы, с арией Шакловитого, с плясками персидок, с ярчайшей сценой у Голицына, с Досифеем – словом, вся она была выведена.
В иные минуты Мусоргского охватывало счастливое упоение: вот оно – то, над чем он столько лет бился! Конец последней картины еще дописать – и можно садиться за оркестровку. Сквозь мучения, испытания, недоверие окружающих, как сквозь густую чащу, продвигалась вперед работа и вот пришла к своему завершению!
Скоро, очень скоро можно будет, как когда-то «Бориса», вложить партитуру в портфель и отдать театру.
Там, правда, сняли «Бориса Годунова», не посчитались ни с тем, что публика полюбила оперу, ни с тем, что опера делала полные сборы.
При мысли о дирекции театра в душе Мусоргского все начинало кипеть. Он припоминал унижения, которым подвергали его официальные представители искусства, и едкая горечь охватывала его.
Надо было все забыть, не думать ни о чем до поры до времени, не терзать себя раньше срока. Он старался жить будничной дачной жизнью, не заглядывая вперед.
Половину дачи Дарья Михайловна сдавала. На другой половине жили она с Гридниным, и там же одна комната отдана была Мусоргскому.
После поездки на юг, после того как Мусоргский вернулся оттуда с добрыми воспоминаниями, но без денег, Дарья Михайловна считала себя немного обязанной опекать его. Она думала о нем снисходительно: беспомощный, совсем как юродивый в его «Борисе»; его всякий может обидеть.
– Пишете? – говорила она, проходя в своем пышном халате мимо окна. – Вот умница, вот хвалю! Зато уж вечером попируем, надо же чем-нибудь возместить такие труды.
Вечером начиналось если не пиршество, то возлияние. Услужливый Гриднин доставал вино и коньяк. Произносились тосты: за то, что написано, за то, что еще будет написано; за оперы, которые Мусоргский сочинил, и за те, которые смутно рисуются ему в грядущем. Мусоргский чувствовал себя окруженным людьми, без придирок и школярства принимающими его труд; ему казалось, что он в этой среде обретает душевный покой.
Но самое нелепое и невероятное заключалось в том, что деньги таяли и их ни на что не хватало. Мусоргский ходил в поношенной, залашенной визитке, в которой неловко было появляться в обществе или в театре. У него никогда не было ни гроша за душой. А долги, несмотря на попечения друзей, на благородные их заботы, росли и росли.
Если бы его спросили, как это происходит, он не смог бы ответить. Да это и не мучило его особенно. Одна мысль поглощала Мусоргского: скорее закончить свой труд – представить обществу наконец две свои фундаментальные оперы.
После поездки на Украину Мусоргский стал увереннее продолжать «Сорочинскую ярмарку»: теперь он знал, что колорит музыки верен, образы обрисованы метко, юмор и сочность гоголевского письма сохранены. Ему случалось во время поездки играть украинцам отрывки из оперы, и всякий раз они находили, что дух Украины, характер ее народа бесподобно схвачены автором.
Надо было дописать, дописать во что бы то ни стало. Впереди открывались новые дали, но прежде всего предстояло завершить эту работу.
К концу лета Мусоргский стал понимать, что без службы ему все равно не продержаться. Какая-то странная сила поглощала деньги, сколько бы их ни было. Нужда напирала со всех сторон; она все теснее обступала, а он не желал о ней думать. Но чем длиннее делались летние вечера, чем сильнее шумели за окном деревья, тем более тревожные мысли приходили в голову.
Как же существовать? Как может существовать художник, гонорар которого за долгие годы составил всего несколько сот рублей?
Мусоргский как-то признался Дарье Михайловне, что это сильно его беспокоит.
– Я, дорогой, сама об этом тревожусь, – ответила она с участием. – Мы с Гридниным говорили: «Ну как же наш Моденька будет? Неужто ему совсем и во всем себя ограничить? И так уж живет – только дышит!» Нашла я, кажется, выход, только не знаю, как вы посмотрите: может, решите еще, что я корысть свою соблюдаю…
Он наклонился к ее руке:
– Вы несравненная, Дарья Михайловна! Только истинно талантливая артистка может быть такой доброй.
Леонова и в самом деле была добра, но доброта ее сочеталась с инстинктивной потребностью не упускать из вида собственные интересы.
– Вот вы меня хвалите, Модест Петрович. Правда, из кубка славы довелось отхлебнуть несколько глотков. Вы ведь помните, как меня на руках носили, когда я в опере пела? Но старость все-таки приближается, и никуда от нее не денешься, – продолжала Дарья Михайловна, грустно улыбнувшись сквозь белила и румяна, положенные на лицо. – Хочется после себя хоть память оставить в нашем вокальном искусстве, хоть след какой-нибудь. Есть у меня ученицы, да ведь это не школа. Вы, голубчик, должны это понимать.
Мусоргский кивнул.
– Вот, школу задумала организовать, – закончила Леонова решительнее.
Мусоргский понял уже, куда Дарья Михайловна клонит. Он смущенно опустил глаза, испытывая неловкость. Сколько раз твердили ему друзья, что нельзя ронять себя, занимаясь аккомпанементом. Так ведь он до сих пор аккомпанировал ей, несравненной певице, а тут речь пойдет о неопытных, начинающих. И на это согласиться тоже? О, горькая, горькая жизнь!
– Что ж вы такой грустный стали, Моденька? – заметила Леонова. – Ах, вы что-нибудь не так подумали! Вы совсем меня не поняли! Я о чем мечтала? – сказала она, беря его за руку. – О том, чтобы мы с вами были директорами, чтобы появилась первая русская настоящая школа пения. Вы и я – какое бы сочетание было! Изумительный художник слова и звука – и я, старый практик, знающий тайны вокала как никто.
