Виктор Васильев - Загадка Таля. Второе «я» Петросяна
Правда, двенадцатая партия едва не кончилась для Спасского катастрофой, после чего вопрос о победителе был бы, по-видимому, решен бесповоротно. Но судьба вновь оказалась милостивой к побеждаемому. Однако была еще и одиннадцатая партия, которая тоже долго сидела болезненной занозой в памяти Петросяна.
В этой партии Спасский открыто, не маскируясь, выказал свои агрессивные настроения. Едва успев выйти из дебюта, он пожертвовал пешку и получил очень перспективную позицию. Однако черные бдительно парировали все угрозы, и тогда белые на 21-м ходу предложили ничью.
Петросян задумался. Он понимал, что у Спасского компенсация за пешку недостаточная. И все же раз он предлагает ничью, значит, он что-то видит? А может быть, нет? Петросян тут же поймал себя на том, что жалеет о принятом решении. В конце концов, у него в запасе два очка. Зачем же идти даже на небольшой риск, тем более что и ничейный исход в создавшемся положении для него выгоден?
Эти мысли так его раздосадовали, что он тут же допустил одну-две неточности и на 26-м ходу предложил уже ничью сам. Не скрывая удивления, Спасский согласился. Даже и в этот момент преимущество черных было бесспорным, и поэтому заключение мира у многих вызвало недоумение. Очень скоро и сам Петросян пожалел о том, что проявил чрезмерное благодушие.
Двенадцатая партия, служившая своего рода промежуточным финишем, была последней, в которой претендент делал ставку на тактику. Но, обжегшись еще раз, он, сам о том не ведая, нанес противнику болезненную рану, которая долго не заживала даже и после того, как матч стал достоянием шахматной истории.
Как и в десятой партии, здесь вновь была разыграна староиндийская защита, с той, однако, существенной разницей, что уже на пятом ходу претендент применил новый (или почти новый) ход, который, по утверждению гроссмейстера Шамковича, вызвал смятение в пресс-бюро. Этот ход, пускавший партию по руслу неизведанных вариантов, говорил о том, что русалка собиралась тащить Петросяна в омут осложнений.
Но он не упирался, нет. Обе стороны долго перегруппировывали силы, готовясь к тактическому бою на одном и том же участке — королевском фланге. И когда этот бой начался, не сразу можно было понять, кто атакует, а кто защищается: атаковали оба! И оба соперничали, в решительности, в презрении к опасности, в находчивости.
Первым поднял свои войска в штыковую атаку Петросян: на 27-м ходу одна из пешек, прикрывавших белого короля, вдруг рванулась вперед, напав на коня. Спасский коня оставил под ударом и двинул вперед центральную пешку, напав на белого слона. Петросян взял коня, и тогда Спасский послал в сражение и соседнюю пешку, напав на второго слона белых.
Этот кровопролитный встречный бой производил огромное впечатление. Затаив дыхание, со смешанным чувством ужаса и благоговейного трепета следили зрители за развертывавшейся на их глазах драмой. Приближался цейтнот, и это еще больше сгущало предгрозовую духоту.
Что сделал «осторожный» Петросян? Увел из-под удара одного из ' своих слонов? Совсем нет — он пожертвовал ладью за слона, который был у черного короля начальником дворцовой стражи. В этот момент стали отчетливо проступать контуры глубокой и прелестной комбинации чемпиона мира. В пресс-бюро гроссмейстеры шумно стучали фигурами. «Мельница» — вот оно что!
Затаенная мечта каждого шахматиста — осуществить комбинацию типа «мельница». Мексиканец Торре стал бы знаменит, даже если бы выиграл в своей жизни лишь одну-единственную партию — ту самую, в московском турнире 1925 года, когда под жернова мельницы попал сам Ласкер. И вот теперь Петросян тащил упирающегося Спасского в омут у мельницы.
На 31-м ходу наступает кульминационный момент бурной схватки — Петросян не только оставляет под боем своих слонов, которые мучительно замерли под наведенными дулами, но ставит под удар еще и коня! Создалась необычайной красоты картина, когда три белые фигуры, выстроившись в ряд, предлагали себя в жертву — бери любую! Казалось, триумф Торре будет повторен в еще более эффектной интерпретации да к тому же — небывалый случай! — в матче на первенство мира.
В этот момент я тихонько подсел к находившемуся в зале Болеславскому. Обычно невозмутимый, он низко склонил голову над карманными шахматами и лихорадочно проверял комбинацию Петросяна. Да, ошибки не было, мельница была сработана на совесть, и вот сейчас колесо придет в движение. Вдруг Болеславский, подняв голову и взглянув на демонстрационную доску, чуть слышно застонал: Петросян, поспешив в цейтноте, сделал ход, который разрушил весь замысел! Нет, этот ход не проигрывал, но разве не горько было Петросяну, что вместо прекрасной победы, которая доставила бы эстетическое наслаждение миллионам любителей шахмат, его мельница смолола очередную прозаическую ничью?..
Даже и с таким крупным изъяном двенадцатая партия вызвала небывалый энтузиазм. Тон комментаторов, изменившийся уже после седьмой и десятой партий, теперь стал совершенно иным. Объективный Эйве очень коротко и очень точно определил ситуацию:
«Чемпион мира превосходит пока не только Спасского, но и самого себя. Мы хорошо знаем Петросяна как глубокого стратега, отличного защитника, знатока эндшпиля. Но в этом матче мы видим еще нового Петросяна. Он жертвует, контратакует, атакует. Одним словом, вырисовывается опаснейший тактик».
А вот что заявил редактор английского журнала «Чесс» мастер Вуд:
— Игра Петросяна в партиях, которые я имел возможность лично наблюдать вместе с группой английских любителей шахмат, посетивших Москву, во всех нас неизмеримо увеличила уважение к его таланту. Мне думается, что такой же сдвиг во мнениях будет происходить во всем мире…
Да, сдвиг, безусловно, происходил, не мог не произойти. Таль, например, в статье, подводившей итоги первой половины матча, признал, что «такого удушения пешками, какое имело место в седьмой партии, шахматный мир не видел со времен матчей Лабурдоне — Мак-Доннель». О двенадцатой партии Таль сказал, что она, даже и «незавершенная», бесспорно, останется в сокровищнице шахматного искусства. Да, наконец, и счет — 7:5 был таким, что чемпион мира мог, казалось, быть абсолютно довольным.
Но Петросян был расстроен. Вспомните, сколько раз приходилось ему выслушивать однообразные упреки в сухости игры, в чрезмерной осторожности. И вот в единоборстве с опаснейшим противником, которого чуть не весь шахматный мир считал непобедимым, он, осторожный Петросян, в седьмой партии жертвует ладью за коня, в десятой отдает уже две ладьи за легкие фигуры, а в двенадцатой осуществляет целый каскад жертв! Заверши он логически свою грандиозную комбинацию — и самые придирчивые критики вынуждены были бы признать, что благоразумному, рациональному чемпиону не чужды, оказывается, романтические порывы и что Петросяном, даже когда приходится принимать самые ответственные решения, руководит не только рассудочность, но и, выражаясь словами Ласкера, чувство художника.
