Николай Степанов - Гоголь
Гоголь с отчаянием молил:
«Бог с тобой и с твоей гордостью. Не беспокой меня в течение двух недель по крайней мере. Дай отдохновение душе моей».
Но Погодин не унимался. Его кулаческая натура не могла примириться с расходами и убытками, в которые его ввел Гоголь. Он продолжал настаивать на том, чтобы Гоголь дал для напечатания в «Москвитянине» хотя бы одну из глав «Мертвых душ» до их выхода. Это вызвало взрыв негодования Гоголя, набросившегося на Погодина с упреками:
— Ты бессовестен, неумолим, жесток, неблагоразумен, — взволнованно протестовал Гоголь. — Если тебе ничто и мои слезы, и мое душевное терзанье, и мои убежденья, которых ты и не можешь и не в силах понять, то исполни, по крайней мере, ради самого Христа, мою просьбу. Имей веру, которой ты не в силах и не можешь иметь ко мне, имей ее хоть на пять-шесть месяцев. Боже! Я думал уже, что я буду спокоен хоть до моего выезда. Но у тебя все порыв! Ты великодушен на первую минуту и через три минуты потом готов повторить прежнюю песню. Если б у меня было какое-нибудь имущество, я бы сей час отдал бы все имущество с тем только, чтобы не помещать до времени моих произведений.
Эта накаленная обстановка заставляла Гоголя спешить с изданием и снова стремиться к отъезду за границу. Он жаждет одиночества, хочет спокойно обдумать все происшедшее.
Вновь им овладевает мысль, что лишь вне России он может о ней писать. То, что он увидел в Петербурге и Москве, его пугало и во многом оказалось непонятным. Ожесточенная полемика между Белинским и Погодиным с Шевыревым, кипение умов и страстные споры, которые велись в московских гостиных, утомляли его и вселяли беспокойство. Ему казалось, что все кругом заблуждаются, идут неверным путем.
Все чаще и чаще посещала его мысль о том, что лишь путь религиозного подвижничества, отказа от мирских благ и забот может принести успокоение.
Но не ханжески лицемерное, казенное благочестие Погодина, не надуманное, подкрепленное изучением Гегеля христианство Константина Аксакова привлекали Гоголя, а аскетическое подвижничество.
С благоговейным волнением отправился он на свидание с приехавшим в Москву архиереем Иннокентием. Иннокентий стяжал известность своим благочестием. Высшие князья церкви в синоде и консистории завидовали его популярности и косо смотрели на его деятельность. Иннокентия переводили из Киева в Вологду, а оттуда опять на Украину, но уже не в Киев, а в Харьков.
Иннокентий не признавал парадной пышности, держался скромно, но с достоинством. Гоголь застал его в простой монастырской келье. Владыка был в лиловой рясе с золотым нагрудным крестом. Встретил он писателя с пристальным интересом. Гоголь прикоснулся губами к холодной, высохшей руке.
— Неослабно и твердо протекайте пастырский путь ваш, — сказал Гоголь. — Всемогущая сила над нами. Ничто не совершается без нее в мире. И наша встреча была назначена свыше.
В завершение свидания Гоголь просил благословить его, и Иннокентий вынес ему образ.
— Иннокентий благословил меня, — торжественно сообщил он Ольге Семеновне, приехав к Аксаковым. — Теперь я могу объявить, куда еду: ко гробу господню!
Это признание, весь экзальтированный облик Гоголя испугали Аксаковых.
— С каким намерением вы вернулись в Россию? — взволнованно спросила Вера Сергеевна. — С тем, чтобы остаться в ней навсегда? Или с тем, чтобы уехать?
— С тем, чтобы проститься! — торжественно сказал Гоголь. И тут же стал говорить, что он едет за границу на два, а если понадобится, и на пять лет, с тем чтобы завершить свой труд над поэмой. Первая ее часть лишь крыльцо, пристройка к огромному целому. Но для завершения его труда ему необходимо было спокойствие.
— Много труда и душевного воспитания впереди! — тем же проповедническим тоном продолжал Гоголь. — Чище горнего снега и светлей небес должна быть душа моя, и тогда только я приду в силы начать подвиги и великое поприще…
Это патетическое выступление явилось полной неожиданностью для Аксаковых и произвело на них гнетущее впечатление. Особенную тревогу вызвало высказанное им желание ехать в Иерусалим.
Девятого мая Гоголь вновь отпраздновал свои именины в саду у Погодиных. Однако в этом году празднество прошло не столь весело и беззаботно, как в прошлом. Все время чувствовалась какая-то напряженность. Гоголь почти не разговаривал с Погодиным, был замкнут, молчалив. Среди присутствовавших находилось много прежних посетителей: Аксаковы, Киреевские, Нащокин, Павлов; были университетские профессора: Армфельд, Редкин, Грановский.
Через несколько дней после именин закончилось печатание «Мертвых душ». Первые экземпляры были получены 21 мая, в день именин Константина Аксакова. Гоголь явился к Аксаковым с двумя книгами — первую он преподнес имениннику, а вторую — всему семейству, надписав на титульном листе: «Друзьям моим, целой семье Аксаковых». Преподнося книги, Гоголь обещал, что через два года будет готов второй том «Мертвых душ».
Незадолго перед этим приехала в Москву Мария Ивановна — повидаться с сыном и забрать от Раевской свою младшую дочь — Лизу. Сразу же после ее отъезда Гоголь и сам стал собираться в дорогу. А через день после выхода «Мертвых душ» выехал за границу через Петербург. Там должен он был встретиться с Прокоповичем и отдать ему последние распоряжения для печатания своих сочинений.
Гоголь уезжал из дома Аксаковых. Они проводили его до Химок, где встретили Щепкина с сыном. Прощание было грустным. Всем казалось, что наступила какая-то им самим еще неясная перемена, что Гоголь от них удаляется не только на неопределенно длительное время, но и удаляется душевно. Напоследок Гоголь обратился к Сергею Тимофеевичу с просьбой — старательно вслушиваться во все суждения о «Мертвых душах» и записывать их слово в слово, и все отзывы пересылать ему в Италию.
— Это мне крайне необходимо, — уверял Гоголь. — Не пренебрегайте и мнениями самых глупых и ничтожных людей, особенно людей, расположенных ко мне враждебно. Все это мне необходимо для моей работы.
На прощанье все пошли до прихода дилижанса погулять по березовой роще. Прогулка была невеселой: никто не знал, на сколько времени уезжает Гоголь, каковы его намерения. Сам писатель не заговаривал на эту тему. Он походил на больную нахохлившуюся птицу. Даже Константин Аксаков, относившийся к нему с юношеским обожанием, приуныл. Торопливо и молча пообедали. Но ни шампанское, ни сознание скорой разлуки не растопили того холодка, который сопутствовал этому прощанию. Самый отъезд Гоголя все время казался какой-то непонятной прихотью, грустной неожиданностью.
