Агате Несауле - Женщина в янтаре
— Неужели? — я не поверила.
— Серьезно. Вот он, у меня, на столе, — и он назвал номер. Неплохое начало.
Потом уже, когда мы возвратились после долгой прогулки по осенним висконсинским лесам, Джон легко коснулся моей руки:
— Тебе наверняка трудно все время быть американкой. Латышское ведь для тебя много значит? Мне хотелось бы быть рядом, когда ты будешь готова об этом говорить.
Он был со мной, когда мы совершали сотни мелких, но героических шагов, необходимых для того, чтобы между двумя людьми со сложной судьбой сформировались отношения. Мы снова гуляли по осеннему лесу, когда Джон подарил мне кусок янтаря в золотой оправе, подтвердив таким образом наши чувства друг к другу. Овальный янтарь кажется живым, он согревает мою руку. Он гладкий, как камень, и все-таки намного легче. Янтарь — это смола древних сосен, затвердевшая и отполированная морскими ветрами и песком, он как слеза, превратившаяся в кристалл. По счастливой случайности, подаренный Джоном камень очень похож на камень в маминой брошке. После ее похорон брошь передал мне отец. Мои родители свой янтарь нашли на побережье Балтийского моря, в первый год супружества, когда оба они были счастливы, когда думали, что впереди спокойная жизнь. Камни темного, сочного медового цвета, у обоих в основании более темное вкрапление. Раньше я не замечала, до чего эти вкрапления по цвету и форме схожи. Когда я касаюсь янтарного камня, подаренного Джоном, я ощущаю, как в меня вливается энергия.
Древние латыши верили, что янтарь обладает сверхъестественной силой. Он оберегает от болезней, заживляет раны, он уводит после смерти в иной мир. В нем отражаются сегодняшнее солнце и любовь, и жизнь, но он хранит и минувшее — стебельки трав, насекомых, семена, хвою давно исчезнувших деревьев. Он не тонет в соленой воде, так может быть, он способен разгонять грусть и осушать слезы. Я хотела бы, чтобы и у моей сестры был такой камень.
Спустившись с лестницы, Беата останавливается.
— Я так устала, — произносит она, — иногда мне кажется, что силы мои иссякли.
И начинает тихо плакать.
Что-то в жесте Беаты кажется удивительно знакомым. Внезапно мне снова шесть лет, мы с мамой на железнодорожном вокзале. Я стою на перроне, мама ставит тяжелый чемодан на землю и произносит: «Я больше не могу».
Мама раскраснелась от усилий — она несла огромную сумку да еще держала меня за руку, чтобы меня не затоптала толпа и я бы не потерялась. Вдруг она начинает плакать. «Я больше не могу, — повторяет она, — я не могу». Вокруг нас сотни людей, они протискиваются в поезд, сердятся, что мы стоим у них на пути. Мамины слезы капают мне за воротник, я слишком испугана, чтобы ее утешать, я молча стою возле нее. Наконец она вытирает слезы, берет меня за руку, поднимает тяжелую сумку и идет дальше, шаг за шагом продвигаясь вперед.
Когда я возвращаюсь к действительности, Беата уже вытерла слезы. Она поднимает со ступенек чемодан, выпрямляется. Она устала, но делает то, что положено делать. Идет, шаг за шагом продвигаясь вперед. Идет дальше.
21. ПОЕЗДА
Я часто вижу во сне поезда. Чуть не каждую ночь я еду сквозь мрачную местность, вдали слышны выстрелы, я прячусь от солдат. Я должна успеть на какой-то поезд, и тогда я буду в безопасности. Постепенно в мои сны входит Джон. Иногда он помогает мне донести узел с теплой зимней одеждой, иногда ведет за руку голодного мальчика. Но в большинстве снов он просто рядом со мной, идет по песчаной тропке, у нас за спиной остается старый дуб и сиротский приют, он показывает, как перебраться через колючую проволоку на поезд, который отвезет нас в надежное место.
В следующий раз я вместе с мамой и сестрой, и тогда попасть на поезд гораздо труднее. Я вижу во сне, как укладываю в огромную плетеную корзину зимнюю одежду, продукты и кухонную утварь. Если я что-нибудь забуду, моей семье придется мерзнуть или голодать. Я в отчаянии ищу спички или книжку сказок, или флейту для Бориса, он маленький, и нужно взять что-то, чем в лагере его можно будет занять. Я слышу, как во дворе по камням грохочут черные солдатские сапоги, вижу, как танки давят лилии и папоротник. С тяжелой корзиной, задыхаясь, несусь я на железнодорожный вокзал. Толпа толкает, давит меня. Я должна добраться до своих, все мы должны успеть на поезд.
Это тот же вокзал, где плакала мама, та же толпа, та же спешка и тот же страх потерять друг друга. Я вижу, как мама настойчиво идет вперед. И бабушка там, Беата поддерживает ее и держит за руку Бориса. Папа чуть впереди, в толпе. Во мне просыпается надежда, в огромные окна над головами льется едва заметный свет, мы все спасемся. Прямо передо мной раскрываются двери поезда, я вскакиваю на верхнюю ступеньку и стараюсь помочь маме.
Но в то же мгновение поезд трогается, руки наши размыкаются, двери плотно закрываются. Я пытаюсь их открыть, колочу, давлю на них, пока не разбиваю пальцы в кровь, но двери не поддаются. Сквозь толстое стекло я вижу на сером перроне маму и сына, и сестру, и бабушку, папа еще дальше в толпе. Мама приникает к стеклу, пытается что-то сказать, но я ее не слышу. Я пытаюсь открыть окно, чтобы передать ей свои ключи, деньги, часы и кредитки, но и окно не поддается. Поезд мчится, я знаю, что мама меня не может услышать. На улице перед вокзалом стоят танки, они вот-вот двинутся на тех, кто остался. Терзаемую чувством вины, поезд одну меня увозит в безопасное место.
Иногда во сне железнодорожный вокзал выглядит больше, чем автовокзал «Greyhound» в Чикаго, где десять лет назад я ждала автобуса и очень торопилась. Я ехала к маме, которая была почти при смерти, она лежала в больнице, далеко от России и от Латвии, и от Германии, их она воспринимала более реально, чем Америку. В тот вечер я опоздала на последний самолет и поэтому, чтобы до нее добраться, вынуждена была воспользоваться этим черепашьим видом транспорта.
Серый, облачный день, на полу первого этажа соломинки и пустые стаканчики, растоптанные сотнями ног. Стены грязно-желтые, изрезанные сиденья обтянутых потертым дерматином кресел неумело стянуты скотчем, кондиционер не работает. Пластмасса липнет к мокрой, грязной одежде, и сама я вся в грязи. Автобус задерживается, и я знаю, что он будет медленно-медленно тащиться по полям Индианы.
Мы с матерью были так далеки друг от друга все двадцать два года, что я была замужем. Теперь я думаю о Джо точно так же, как мама, но это ничуть нас не сблизило. И хотя я часто желаю обратного, я все еще по-прежнему его жена. Но я знаю, что трещина в наших с мамой отношениях гораздо глубже; она берет начало в прошлом, на той песчаной тропинке, где я ее ослушалась; в тех временах, когда мамин взгляд так долго задерживался на цветущих яблонях вдали. Она из тех времен, когда во двор на всем скаку влетел Жанис, осадил коня так стремительно, что тот встал на дыбы, подняв облако пыли, нарушив полдневный покой, и сообщил о первой из ее многочисленных утрат и предстоящем изгнании.
