Елена Толстая - Ключи счастья. Алексей Толстой и литературный Петербург
Сиятельный граф от литературы
Отклик на «Зеленую палочку» в советской печати последовал незамедлительно. «Печать и революция» уже во втором номере за 1921 год поместила анонимную рецензию на парижский детский журнал, где он объявлялся безнадежно пассеистским и ретроградным предприятием:
Дон-Аминадо. «Зеленая палочка» («Наши» за границей).
«Le beau pays de France», приласкавшая и приютившая в гостеприимном лоне своем последышей Врангеля и Ко, предоставила свои кабаки и кафе сиятельным графам и князьям, между прочим, и от литературы.
Весь былой «цвет» литературы пестрит среди сотрудников толстых, тонких и даже детских журналов.
Не забыли и о ребенке:
Выпускают журнальчик «Зеленая Палочка».
Кто только не «принимает ближайшего и постоянного участия» в нем?
Тут и Амари, и Бальмонт, и князь Барятинский[206], и почтенный академик Бунин, и вездесущий Василевский[207], и Куприн, и граф Толстой, и Судейкин[208], и Лукомский[209], и Игорь Северянин, и даже для пущего украшения два покойника — Боборыкин и И. Репин[210] (Цитирую изд. 1921 года).
Несмотря на мобилизацию всех дворянских, княжеских и графских сил, журнал худеет с каждым месяцем: это можно проследить даже по тем скудным 3 NN, которые имеются в нашем распоряжении.
На определенный возраст журнал, повидимому, не рассчитывает: по крайней мере сумбурный подбор материала не дает возможности определить предполагавшегося читателя. Просто — «для детей».
Но зато у журнала, кроме заработка для пишущей братии, нажива для издателя и «поддержка» для типографии «Земгора» (Союз Земств и Городов в Париже! sic!) есть и цели воспитательные, какие и надлежит, ясное дело, иметь каждому порядочному педагогическому изданию.
Подбирается материал ловко.
«Приключения Миши Шишмарева»[211] — бегство из Одессы, когда в город вступил «неприятель», — читай: большевики.
«Крепко помни о России» — постоянная глава в журнале.
Под этим общим подзаголовком мы имеем и высокопатриотический очерк «Москва» и «Старая губерния» и иное в таком же историко-бытовом патриотическом, православном духе.
«Под чужим небом прекрасных, но увы! чужих Парижа, Берлина, Лондона» — сладко мечтается и Лукомскому[,] и Денисову о Москве.
Но кроме весьма подробно перечисленных и любовно описанных церквей и духовные очи мало что останавливает. <…>
Даже стихи и те не обходятся без дворянско-родовых тем. Тут и дед в «родовой усадьбе» «Кут»; и «танцмейстер Франц Петрович, славный маленький горбун, которому развлечение приказал Grossvater дать сейчас»; тут и дворовый Петр, «которого раза три за речку посылали на бугор» посмотреть, не занесена ли дорога для катанья барчат.
Именно «крепко помни о России».
Лучшего совета несчастным ребятам и враг бы не дал!
<…> Единственное, из-за чего не жалеешь, что пробежал эти тоненькие тетрадки, которые отравляют сознание детворы, это — два-три по обыкновению удачных стихотворения Саши Черного и несколько веселых рисунков зверей Реми. <…>
От этого российского Парижа, от всей этой литературы веет ужасающей мерзостью запустения.
И не мудрено: «бывшие люди», прогоревшие спекулянты на власти, проходимцы всех мастей, ничего другого естественно дать не могут (Anon. 1921: 352–353).
Анонимный, но уверенно себя чувствующий рецензент (это мог быть сотрудничавший в журнале П. С. Коган[212] или, может быть, даже сам редактор «Печати и революции» Вячеслав Полонский[213]) Толстого не касается — ограничивается коллективным шельмованием «сиятельных графов и князей от литературы», а нападает на гораздо более уязвимое, наивное, открыто реставраторское, «помещичье» стихотворение Михаила Струве «Зима» в № 3.
Михаил Александрович Струве (1890–1948) — поэт, литературный критик, племянник Петра Бернгардовича Струве, входил в круг Гумилева, печатался с 1906 года, в 1916 году издал единственную книгу «Стая», которую похвалил в печати Гумилев. С 1921 года года жил в Париже. Принимал участие в литературных группировках «Через», «Гатарапак», «Палата поэтов», «Кочевье»[214]. В эмиграции сотрудничал в «Последних новостях», одно время работал в типографии, где печаталась газета. Участвовал во французском Сопротивлении.
В рецензии подробно пересказывается стихотворение Струве «Зима» из № 3, 1920, 14–19. Это описание зимнего визита детей к деду-помещику, старому адмиралу, и дня, проведенного в играх:
ЗИМА.
Стихи Мих. Струве.
Силуэты Сергея Судейкина.
Ясным утром, в дедово рожденье,
В третий день на святки Рождества
Весело сбираться с поздравленьем
В долгий путь, с зарею вместе встав.
Так застыли окна от мороза, —
Он на диво ночью был суров, —
Что из комнат не видать дормеза,
Только слышны звоны бубенцов.
Страхов и волнений было много:
На возке заделана ли щель
Да совсем не занесла ль дорогу
За ночь быстролетная метель
Одевали нас и раздевали
Раза три с восьми часов утра,
Раза три за речку посылали
На бугор дворового Петра.
Но как только солнце встало выше
И туман рассеяло и путь,
И повесило сосульки с крыши,
Мы отправились в желанный путь.
Кони мчат, запряженные цугом —
По краям дороги снег глубок,
И скрипит корабль, привычный к вьюгам,
Старый поместительный возок.
Как бы вы дорогой не заснули! —
Говорит нам добрая мама́.
Где ж заснуть — минутой промелькнули
Два часа, и вот уже дома.
Только щеки, маков цвет, алеют,
И глаза, хоть и с большим трудом,
Узнают знакомую аллею
И снегами занесенный дом.
II
Генерал-майор Букренев —
Так зовется милый дед.
Подбородок чуть сиренев,
Шлафрок, вышитый жилет.
Вдоль по стенам пистолеты,
И священных трубок ряд, —
Незабвенные приметы
Нам о прошлом говорят.
Так вдали от царской службы,
В розовой усадьбе «Кут»,
В развлеченьях сельской дружбы
Дни беспечные текут.
Сладко, молвив поздравленье,
Спеть заученный куплет,
Чтоб с забавным восхищеньем
Долго улыбался дед.
Так приятно нам с поклоном
К пухлой подойти руке, —
Дед посмотрит благосклонно
И потреплет по щеке.
А когда мы сядем чинно,
Чтобы нас развеселить,
Затянувшись трубкой длинной,
Дед изволит пошутить.
— Что кручинишься, Надюша!
— Уж не так-то жизнь плоха.
— Подыскал, меня послушай,
— Я в соседях жениха.
— А тебя, Иван Степаныч,
— Вот недельку погуляй,
— Отвезу с собой в уланы,
— В славный город Турухтай! —
И откинувшись на кресле,
Захохочет — вот так да,
Вот так штука! — Только если б
Нам у деда жить всегда[215].
Картины из вневременного помещичьего детства, архаизованного под 1840-е годы, разворачиваются неспешно и описываются любовно. Диктовавшее их вполне понятное и даже героическое упорствование в верности прошлому, однако, читателю не передается: результат достигается скорее комический — так, сцены «подхода к ручке» и исполнения куплетов кажутся нечаянно взятыми из всерьез прочитанного Козьмы Пруткова[216].
