Ольга Аросева - Прожившая дважды
Переборка и проверка старых ценностей делается не только вследствие скепсиса, а вследствие его плюс особого утреннего, солнечного удивления, в корне которого лежит ощущение, que la vie est ravissante[259].
Мне на днях предстояло читать большую публичную лекцию о Париже и ее интеллигенции по Впечатлениям моего пребывания. Она была отменена вследствие болезни сердца, так вот, я готовился к ней и многих новых авторов французских перечитал (Chamson, Klech, Malraux) и больше всего Romain Rolland’a и, как всегда, только от него я «утренился» и обновлялся. Malraux — большой, талантливый, острый, скользкий — какой-то современный и французский Леонид Андреев. Но он, в отличие от других молодых, много относится к плеяде необыкновенных, потому что он — лаборатория идей. Он не описатель, как почти все молодые теперь и у нас и на Западе. Это потому, что вещи несутся быстрее идей. Самые способные успевают едва их регистрировать, то есть описать.
Недавно в инженерном институте взял смелость и прочитал двухчасовую лекцию о Romain Rolland’e. Собственно тема ее была значительно уже: «Ромэн Роллан и наша революция». Я взял годы войны и первых раскатов нашей революции. Помимо статей и художественных вещей Romain Rolland’a я много пользовался его дневником, помещенным в «Октябре». Да не посетует на меня автор дневника.
После лекции были вопросы. Они почти все сводились к тому: приедет ли к нам еще раз Romain Rolland и над какими художественными вещами он работает. Ну, и разумеется, об отношении к испанским событиям. Мои ответы вызывали горячие аплодисменты и, в особенности, когда я сказал о том, что Romain Rolland изучает наш язык и снова думает быть в нашей стране.
Значит, не только я и мне подобные интеллигенты, но и масса чувствует, что когда Romain Rolland начинает писать, говорить или являться к нам, значит, наступает утро.
Простите, что я так много пишу обо всем этом, но я попал, кажется, в такой период, когда хочется все просмотреть и все снова оценить. Все, что мы и я сделали. Хотя мне по-русски писать в миллион раз легче, чем по-французски, тем не менее даже и на родном языке в письмах не все выразишь, что хотелось бы. Все равно останется по словам лучшего русского поэта наших дней — Сергея Васильева:
Сколько связано — не развязано,
Сколько сгублено за пятак.
Сколько стерплено, да не сказано.
Сколько сказано, да не так.
Поэтому очень хотелось бы снова видеть Вас, и послушать Вас, и сказать Вам. А пока будем ждать «Творческих эпох Бетховена», каковые суть — творческие эпохи их автора.
Надеюсь, на будущий год будем говорить с Romain Rolland’ом по-русски, а, может быть, по… испански. Черт знает, как в человеке сильно старое: хочется в Испанию, в седло, с винтовкой и рыскать среди презираемой смерти в атаку, в атаку. Нетерпенье победы — вот что лихорадит каждый день. Я думаю, тут и Толстой был бы с нами, потому что с нами любовь к человеку и к утру.
Андре Жида я не видел (загораживал Эрбар). Завидовать Жиду не стоит. Он много ездил, но мало видел или, вернее, видел, да только глазами — самым примитивным органом зрения. Вы читали в окт. книжке N.R.F. его статью о Dabit[260]? А в особенности, примечание к одному месту этой статьи, такое примечание в то время, когда в горах Гвадаррамы горные потоки стали красными! Нет, нет, он мало видел. Но это между нами.
Писателя Hans’a Huhlenstein’a я не знаю. Найду что-либо о нем, буду читать. И буду ждать его. Пусть телеграфирует день прибытия.
Ингбер работает у нас. Недавно его чистили, но оставили. Он — чудак, добряк и какой-то внутренний француз.
Ну, вот пока и все. Хотелось бы теперь знать, долго ли Вы и Romain Rolland будете испытывать мое терпение не-ответом? Простите за каламбур, он — плод моего нетерпения говорить с Вами. Извинитесь перед Romain Rolland’ом, что я пишу письмо и Вам, и ему, а его все время упоминаю в третьем лице. Это произошло как-то нечаянно у меня, от подсознания, что читательницей письма будете только Вы.
Хотел его, письмо, перевести на французский язык, да как-то это не интимно будет. Пожалуйста, Мария Павловна, может быть, Вы сами, читая, переведете дорогому Romain Rolland’y, если слова мои Вам не наскучат.
Скажите, позволили бы Вы прислать Вам одно мое «рукоделье» на прочтение? Небольшое.
Сердечно Ваш Ал. Аросев. 26. Х.36 г. под Москвой «Сосны» (пишите на Дом Правительства, я здесь еще лишь неделю).Приложение 5
Публикация о сборнике воспоминаний А. Я. Аросева в газете «Правда»
Тов. А. Аросев решил сохранить для истории воспоминания об Октябрьской революции в Москве. В серии «Библиотека „Огонька“» он выпустил в нынешнем году брошюру «В октябре 1917 года». Дело заслуживало бы всяческих похвал, если бы… если бы автор сколько-нибудь добросовестно выполнил свою задачу. Тут-то и загвоздка. Что можно сказать по поводу этих воспоминаний, если из них выпал… рабочий класс? В брошюре Аросева действуют солдаты, прапорщики (сам тов. Аросев был тогда прапорщиком) — на стороне революции, генералы, полковники, юнкера — на стороне контрреволюции. И все. Заслуженное возмущение читателя вызывает конец брошюры, где автор, что называется, «под занавес» выводит… Томского, создавая ему ничем не заслуженную славу. Откуда такое трогательное «внимание» к человеку, боровшемуся против партии в рядах ее отъявленных врагов?
«Правда» 19.12.36Приложение 6
Черновик статьи А. Я. Аросева на смерть Орджоникидзе
Утрата неутомимого бойца и творца Серго Орджоникидзе есть утрата редкого кристаллически красивого человека. Забота о человеке у Серго была всегда его внутренним руководящим лозунгом. Его львиное сердце было одновременно и боевым и любящим. Серго был человек-магнит, манящий к себе. Кто раз смотрел в его пламенные глаза, кто хоть раз пожал его смелую руку, для того потеря Серго есть потеря и руководителя, и брата. Его исключительная душевность и чуткость делают его родным всякому, кто имел с ним дело и шел с ним в ногу в деле гигантского социалистического строительства.
Тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч партийных и беспартийных друзей и товарищей сегодня поникнут головой оттого, что никогда больше не согреет их Серго своим прозрачным светом и никогда больше не примет их ладони в свои горячие творческие руки.
Серго — это соединение пламенного борца и друга в делах повседневных.
Серго — это слиянность правила и совести.
