Александр Нильский - Закулисная хроника
На карикатуре изображен был Бурдин на кладбище перед вырытой могилой с огромной связкой пьес Островского.
Под карикатурой подпись:
Уж я золото
Хороню,
Хороню,
Двадцать лет его
Хороню,
Хороню.
Когда показали эту карикатуру Бурдину, он пренебрежительно на нее посмотрел и сказал:
— Совсем не остроумно! Все пьесы Островского пользуются большим успехом, и до сих пор ни одна из них не проваливалась. Мной же Александр Николаевич всегда очень доволен.
Вообще Федор Алексеевич был чрезвычайно себялюбив, и его самолюбию не было границ. Эта слабость и была единственной смешной стороной его характера. Он никогда нигде, даже в присутствии артистов, не стеснялся говорить о своем таланте и о своих заслугах. Это было тем более странно, что почтенный Бурдин пользовался репутациею весьма умного, сдержанного и тактичного человека, принимаемого в лучшем обществе, имевшего литературные связи и ежегодно, во времена своего богатства, ездившего за границу изучать театральное искусство по образцам всемирных знаменитостей. Федор Алексеевич так много о себе всегда говорил, так страстно любил везде и всюду выделяться и хвастать своим талантом, что породил о себе массу забавных анекдотов и эпиграмм.
Одна из последних, принадлежащая перу известного издателя не менее известной «Искры», Василия Степановича Курочкина, имеет целую историю.
Вскоре после смерти незабвенного A. Е. Мартынова, как-то собралась группа артистов и литераторов позавтракать в ресторане Еремеева, помещавшемся против Аничкина дворца на Невском проспекте. Одно время этот ресторан пользовался симпатиями журналистов и актеров, частенько в нем встречавшихся и коротавших время совместно. Завтрак был оживлен и весел, чему, однако, не мало способствовало вино. Курочкин был, что называется, «в ударе», и его остроумным экспромптам не было конца. Когда речь зашла о театре, начали вспоминаться фамилии не присутствовавших на этом завтраке актеров. После какого-то рассказа о Бурдине, Василий Степанович попросил минуту молчания. Все, конечно, смолкли, предвкушая услыхать что-нибудь непременно остроумно-едкое, в чем покойный поэт был неподражаем. Компания не ошиблась. Очень скоро готова была «песенка», которую, по желанию автора, все пели хором.
Слова этой песни таковы:
Хотя Мартынов и угас,
Но мы об этом не жалеем.
Степанов, Яблочкин у нас
И Леонидов с Алексеем[49]
И Пронский, и Максимов, М.[50],
И красота актерам всем
Есть у нас один —
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Пусть Газе сам в театр придет
С своей эстетикой немецкой.
Как Леонидов заревет
Иль наскандалит Марковецкий,
Тогда и сам увидит он,
Что значит наш хороший тон.
Ведь у нас один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
Имен, кончавшихся на ов,
И без Мартынова не мало:
Зубров, Самойлов, Горбунов
И «Пал Степаныч»[51] для скандала.
Имен, кончавшихся на ин,
Не только Яблочкин — наш Кин,
Есть еще один
Теодор Бурдин,
Бурдин, Бурдин, Бурдин.
После каждого куплета был еще потом приделан припев:
Вот песнь моя
Унылая.
Бурдин, Бурдин. Бурдин!
К концу завтрака явился запоздавший Федор Алексеевич. Его встретили дружным хохотом.
— Чему это так радуетесь вы? — спросил он Курочкина, удивленно рассматривая компанию.
— Да просто так, тесным кружком веселимся, — отвечал Курочкин.
Когда Бурдин присоединился к компании, кто-то не выдержал и сказал ему:
— А ведь ты у нас героем завтрака был.
— Как так?
— А так, что про тебя песня сочинена, и мы ее хором пели.
— Какая песня? — спросил тревожно Бурдин и, угадывая автора в лице Василия Степановича, обратился к, нему с вопросом:
— Уж это наверно вы про меня чем-нибудь обмолвились?
— Согрешил! — чистосердечно покаялся поэт.
— А уж если вы, — любезно заметил Федор Алексеевич: — то я уверен, что непременно очень остроумно. Пожалуйста, скажите эту песню. Она меня интригует.
— Сказать не могу, — ответил Курочкин, — так как она собственность всех здесь присутствующих, а пропеть ее мы можем.
— Все равно, хоть пропойте…
Курочкин встал в дирижерскую позу, и хор грянул песню.
К общему удивлению, Бурдин не только не обиделся, а наоборот — остался этой песенкой очень доволен и, в пылу восторга, потребовал полдюжины шампанского.
Много позже Федор Алексеевич удостоился более злой эпиграммы, написанной кем-то из «своих» по поводу возобновленной им в свой воскресный бенефис мелодрамы «Парижские нищие». Он долго и упорно упрашивал дирекцию дать ему бенефис в праздничный день. Напрасно указывали ему на беспримерность праздничного бенефиса, он стоял на своем и, в конце концов, достиг того, разумеется, благодаря своим хорошим отношениям к влиятельным лицам, что его просьба была уважена, и бенефис состоялся в воскресенье.
Как только вышла его бенефисная афиша, за кулисами циркулировала такая эпиграмма:
Лабазника спросил какой-то мещанин:
— Никак, брат, не пойму, зачем это Бурдин
В свой бенефис на представленье
Поставил «нищих» в воскресенье?
— Какой же ты простак, — в ответ сказал лабазник, —
Ведь нищие всегда сбирают больше в праздник.
Бурдин слыл за необыкновенного счастливца. Стотысячное наследство от постороннего человека, дружба с Островским, отдававшим ему свои пьесы для первого представления, приятельские отношения с власть имущими персонами, праздничные бенефисы и проч., и проч., и проч., все это было довольно резонным основанием для укоренения такого мнения.
Покойный критик Апполон Григорьев, несмотря на свои приятельские отношения к Бурдину, беспощадно громил его в своих статьях и, в конце концов, дошел до того, что все не нравящееся ему называл «бурдинизмом». Это меткое слово попало в число общеупотребительных выражений и долго держалось как за кулисами, так и в публике, выражая собою насмешливое отрицание.
XLV
Отъезд. — В. Г. Васильев. — Охота в Тверской губернии. — Юный охотник. — Привал на мельнице. — Арест. — Бежецкий помещик. — От Бежецка до Рыбинска. — Бекаска. — Политика Бурдина. — Рыбинск. — Антрепренер Смирнов. — Труппа. — Визит к антрепренеру. — Дипломатия Бурдина. — Красное сукно. — Встреча с И. Ф. Горбуновым и П. В. Васильевым. — Наши гастроли.
