Вера Фигнер - После Шлиссельбурга
Как курьез, упомяну о том, что со мной случилось по дороге в этот город. Я ехала одна и немного трусила, так как по пути была пересадка. На этой станции, быть может, видя мой растерянный вид, ко мне подошел англичанин средних лет, с лицом довольно невзрачным и для британца нехарактерным, в костюме довольно потертом; подошел и предложил свои услуги перенести багаж и посадить в поезд. Верно, он угадал во мне иностранку, и, быть может, даже русскую. Но я подумала — наверное, шпион; поблагодарила и отказалась от услуг. Через несколько минут на платформе он снова приближается и опять что-то говорит мне. Тут уже я вполне убеждаюсь: шпион. По прибытии на место — я иду, и он идет; я к «Обломовке», и он к «Обломовке»; затем направляется куда-то дальше, ну, как же не шпион! Об этом инциденте я предупреждаю Фанни, и наутро мы производим расследование; и как же мы смеялись, когда Фанни распознала в шпионе одного из своих соседей, англичанина, хорошо ей известного. Смеялся и он, когда ему рассказали, почему я очень нелюбезно отклонила его услуги.
В Garden City я прожила месяц. Каждый день я читала вслух по-английски моей хозяйке, а гуляя с мистрисс Соскис, которая проводила лето тут же, говорила исключительно на том же языке и таким образом могла совершенствоваться в нем.
Мы, русские, имеем предрассудок против английского языка: его звуки кажутся нам негармоничными, он нам не нравится; но мне два раза пришлось слышать английскую речь, которая была настоящей музыкой: в первый раз, в ссылке в Нёноксе, я слышала чтение вслух княжны Дондуковой-Корсаковой, а в этом городке однажды мистрисс Соскис читала вслух своим детям сказку, и это чтение было восхитительно: оно походило на нежное щебетание птички. Каждый вечер я выходила на небольшую городскую площадь, где ежедневно происходили немноголюдные митинги — человек в 30–35. Всего чаще выступала молодая суффражистка. Но о ней и вообще о женском движении в Англии, как я наблюдала его, находясь там, у меня есть отдельная статья.
Глава сорок шестая
У Макдональдов
После митинга 23 июня я выступала на двух русских митингах. Один происходил в зале английских социал-демократов — Schort Ditch; другой — в беднейшем квартале Лондона Уайт-Чепель, где ютится русское еврейство. На первом присутствовало около тысячи человек, на втором — вероятно, не меньше. Великое множество женщин явилось на этот митинг с детьми, вплоть до младенцев, и это привело меня в дурное настроение. Устроителем был эмигрант Теплов, живший в этой части города и державший бесплатную русскую библиотеку. Он показал публике световые картины Шлиссельбургской крепости, тюремных зданий, огородов и т. д., которые я привезла с собою.
После этих митингов я уехала в Garden City — город садов, а вернувшись, отправилась в Питерсфильд, по предложению Маевского, брата Е. Переверзевой, с которой я была знакома по архангельской ссылке. В этом городе существовала образцовая школа с толстовским налетом и применением физического труда. У моего «импрессарио», как я в шутку называла Маевского, там жила знакомая, сын которой учился в этой школе, славившейся по всей Англии. Директор, известный, опытный педагог, применял, как это ни странно для русских понятий, телесное наказание, и меня уверяли, что воспитанники не только не возмущались, но и ценили это наказание. Правда, оно было скорее символическим, применялось своеобразным образом и в самых крайних случаях: директор призывал виновного в свой кабинет и там ударял его три раза палкой по спине.
В денежном отношении тамошнее английское выступление дало какой-то пустяк — городок был маленький, а дама, взявшаяся устроить собрание, плохо организовала его: публики было мало, а половина сбора пошла на расходы.
Там со мной произошло смешное происшествие. Останавливалась я вместе со своим «импрессарио» у его приятельницы, о которой он говорил, что она потеряла мужа. В ее квартире, идя по коридору, я ошиблась дверью и, думая войти в свою комнату, отворила совершенно другую и отпрянула в испуге. Там на большой кровати, под периной вместо одеяла, с грудой подушек в изголовья лежал старый человек в одном белье, с белым колпаком на голове.
Совершенно дикая мысль в духе мрачных сцен диккенсовских романов поразила мое воображение. Подойдя к «импрессарио», я шепотом произнесла:
— Он жив.
— Кто? — спросил он, сделав круглые глаза.
— Муж нашей хозяйки.
Я вообразила, что этот муж умер фиктивно, лишь для внешнего мира, и хозяйка по каким-то соображениям держит его втайне от всех, в полном уединении. Без всякой улыбки над моими соображениями «импрессарио» ответил:
— У хозяйки есть жилец, который болен.
Так пали мои фантастические представления в диккенсовском стиле.
В ноябре меня пригласили сделать доклад в О-ве фабианцев. На этом собрании председательствовал Эйльмер Мод, переводчик Толстого; рядом с ним на трибуне сидел Бернард Шоу. Э. Мод сказал вступительное слово, в котором, вероятно, в виду моего долгого заточения, сказал, что на всем земном шаре я самая замечательная женщина, а во время моего доклада вытирал слезы. Аудитория — 700 человек, — по моему наблюдению, по возрасту была однороднее и моложе всех прежних и показалась мне менее отзывчивой. Бернард Шоу после доклада произнес речь, в которой говорил, что единственное средство обуздать русское правительство в его реакционной внутренней политике — отказывать ему в заключении займов. Среди публики вместе с Мальмберг присутствовал Карпович, находившийся тогда в настроении, таком враждебном революции и социализму, что я перестала бывать у него. Но мой рассказ расшевелил его и, по словам его спутницы, заставил плакать. Быть может, это было в том месте доклада, где я говорила о его появлении в Шлиссельбурге, когда после 13 лет, прожитых без притока новых людей, он принес нам радостную весть о том, что вся Россия находится в брожении и что через пять лет будет революция
Обычная входная плата на митингах в Англии ничтожна — всего 6 пенсов, так что все мои выступления (считая и 700 рублей с первого) дали только 2000 рублей, что в сравнении со щедростью русских жертвователей в пользу политического Красного Креста было суммой очень малой.
Три раза я была на так наз. «at home» — митингах на дому. В первый раз Софья Григорьевна повела меня к одной из своих хороших знакомых, кажется, члену ее комитета. Доклад делала Софья Григорьевна, я не выступала, а она говорила о положении ссыльных в Сибири. Входной платы не было, но по окончании доклада давали, кто сколько хочет. Присутствовали исключительно дамы, в количестве не более 15; собрано было 25 фунт. стерл. В другой раз я отправилась с кем-то к лэди Кавендиш, занимающей высокое положение в обществе. Ее муж, занимавший в Ирландии пост, соответствующий нашим министрам, был в 1882 г. убит гомрулистами в Дублине. В небольшой, но богатой комнате собралось человек 30, преимущественно женщин. На некоторых из них было необычайное количество бриллиантов, они сияли на руках, на шее, в ушах и на волосах. Доклад делала молодая женщина, жена пастора, с которым она провела несколько лет в западноафриканских колониях и приехала оттуда со специальной целью агитировать против чудовищной эксплуатации туземцев на каучуковых плантациях. Об этой эксплуатации она и рассказывала.
