Ирина Баранчеева - Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба
Ночь с 11 на 12 апреля Шаляпин провел спокойно. Даже боль, которая мучила его все последние дни, отступила, и он спал без наркотиков. Но к 11 часам утра он впал в забытье и начал бредить. Началась мучительная агония. В бреду Шаляпин все время повторял: «Где я? В русском театре?..» На минуту придя в себя, он взял за руку стоявшую рядом Марию Валентиновну и спросил:
— За что я должен так страдать?
В 17 часов 15 минут 12 апреля 1938 года Шаляпина не стало. По словам тех, кто стоял у его смертного одра, последними его словами, сказанными в бреду, были о русском театре, о русском искусстве, которому — единственному! — он был верен всю жизнь.
После нескольких отсрочек похороны Шаляпина окончательно назначили на 18 апреля. Надеялись, что к этому моменту в Париж приедет Ирина, которая звонила из Москвы и сообщила, что получила разрешение на выезд. Однако попасть на похороны отца ей так и не удалось. В пограничном городе Бресте ее задержали советские чиновники, нашли какие-то неточности в оформлении документов и отправили обратно в Москву. Теперь, когда Шаляпин умер и посредническая миссия Ирины была исчерпана, с ней можно было перестать считаться. И можно было забыть о ее человеческих чувствах и о ее правах.
Борис приехал за день до похорон. Получив в Нью-Йорке телеграмму от Тани, он сразу же сел на пароход, шедший во Францию, однако пока он плыл до Европы, Шаляпин умер. Чтобы не беспокоить Бориса, капитан — деликатнейший человек! — распорядился выключить на судне радио, и только когда пароход пришел в порт, Борису сообщили трагическую новость.
Накануне похорон он успел сделать последние зарисовки отца. Для этого даже на некоторое время пришлось прекратить доступ на авеню д’Эйло для тех, кто желал проститься с Шаляпиным. В русских эмигрантских газетах появились краткие сообщения: «Около 5 часов дня по просьбе Б. Ф. Шаляпина, накануне приехавшего из Америки, доступ к гробу был прерван на один час. Сын покойного, художник, воспользовался этим перерывом, чтобы, преодолевая свое личное горе, сделать портрет отца на смертном одре». Это была самая тяжелая для Бориса работа, которую он сделал со слезами на глазах.
Федя, который находился в Лос-Анджелесе, на похороны отца не успел. Для того чтобы сесть на пароход в Нью-Йорке, ему нужно было сначала пересечь всю страну. Узнав в дороге о смерти отца, он отправил в Париж телеграмму: «Я с тобой». Ее положили Шаляпину на грудь.
В эти скорбные дни Иола Игнатьевна получила из Парижа письмо от Лидии, которая описывала ей все трагические события последнего времени.
«Моя дорогая мамусенька, — писала она, — вот сейчас вырвала наконец минутку, чтобы написать тебе после того ужаса, который произошел.
Папа еще дома, его бальзамировали. Он лежит такой изумительно красивый, с совершенно спокойным лицом, даже немного улыбается. Хоронить его будут в понедельник утром.
Его гроб будет стоять некоторое время в „Оперá“, где будут петь артисты и оркестр будет играть.
Мы были с папой, стояли у его кровати до последнего вздоха. Утром он метался и очень страдал, был в полусознании.
Часам к четырем с половиной мы снова собрались у его изголовья. Ему сделали множество уколов, чтобы успокоить его страдания. Его последние слова были о русском театре, и сам он спросил: „Где я? В театре?“ Потом он замолк, его глаза смотрели немного наверх, в одну точку. Он лежал уже спокойно и дышал с трудом, потом… перестал дышать. Это был конец.
Умер спокойно, ни одной судороги. Заснул.
Я до сих пор не могу привыкнуть к мысли, что папы нет, мне все кажется, что он спит только.
Мир праху его и вечная ему память!
Целую тебя крепко, мамуля моя ненаглядная, все время думаю о тебе и знаю, и чувствую, что в этот страшный час ты с нами и с отцом.
Целую тебя и люблю. Твоя Лидуша».
Все обиды, все недоразумения между Шаляпиным и детьми на время были забыты, недавние огорчения отошли в прошлое перед этим потрясшим их до основания горем. Он снова был для них их милым, обожаемым, дорогим папулей, которого они — как в детстве! — бесконечно любили и всю бесценность которого ощутили только теперь, потеряв его.
Но, может быть, острее всех смерть Шаляпина пережила именно Иола Игнатьевна, которая восприняла ее как нечто невозможное, невероятное и в то же время непоправимое. Целыми днями она плакала и никак не могла поверить в то, что «великого Шаляпина» больше нет.
Именно теперь, в этот самый страшный момент ее жизни, стало ясно, насколько она всегда — душой и сердцем — была рядом с ним, своими молитвами защищая его от всех жизненных бурь и невзгод, насколько крепко она была связана с ним какой-то непостижимой внутренней связью. Существует прекрасная легенда, рассказанная близкими Иолы Игнатьевны. Всю жизнь она сохраняла один из портретов Шаляпина, написанный еще в начале века художником В. Э. Рассинским. Портрет этот остался незаконченным: Шаляпин дал художнику несколько сеансов, а потом почему-то разочаровался в работе и перестал позировать. Но Иола Игнатьевна этот портрет сохранила. Он находился в ее комнате, под стеклом. Возможно, она любила смотреть на это дорогое для нее лицо — молодого Шаляпина — в период их по-настоящему общей жизни, — еще не отягощенного всемирной славой и пришедшим вместе с ней грузом грехов, с такими ясными, задумчивыми, немного грустными серо-голубыми глазами… Очевидцы рассказывали, что в день, час и минуту смерти Шаляпина в Париже по стеклу напротив портрета прошла трещина — Иола Игнатьевна узнала об этом еще до всех официальных сообщений и писем ее детей! — и она в ужасе вскрикнула: «Феденька умер!»
Официальное сообщение о его смерти пришло несколько позже. В это время Ирина была в гостях у друзей. «Предложили тост за выздоровление Федора Ивановича, — вспоминала она. — В ту же минуту неожиданно раздался телефонный звонок — мать вызывала меня домой. Тяжелое, горькое чувство сжало мне сердце. Я все поняла…
Мать встретила меня словами:
— Ириночка, Шаляпина больше нет…»
Кроме Лидиного письма, в эти дни Иола Игнатьевна получила также весточку от Феди. Он писал ей с борта парохода «Normandie», на котором плыл во Францию поклониться могиле отца. В последний раз они виделись два года назад. Шаляпин был еще довольно бодр и крепок, страстно любил жизнь и, бывало, говорил Феде: «Жалко мне умирать, уж очень я хорошо живу». Но однажды он обмолвился о том, что одна цыганка нагадала ему, что он умрет в 1938 году.
Федя был расстроен, что не успел проститься с отцом. Теперь он думал о том, что то же самое может случиться и с его мамой — с той только разницей, что у него даже не будет возможности прийти на ее могилу. И поэтому он сердился и даже злился на Иолу Игнатьевну за то, что она «сидит в этой Москве».
