Павел Басинский - Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Это была чистейшая правда! Как и то, что она написала в дневнике о муже во время его второй крымской болезни: «Лев Николаевич прежде всего писатель, излагатель мыслей, но на деле и в жизни он слабый человек, много слабее нас, простых смертных».
Нашел врага
С переездом в Петербургу Льва Львовича появились все возможности для того, что стать одним счастливых смертных. Пусть не великим, как его отец, не самым знаменитым, но уважаемым человеком.
«Статьи и рассказы мои принимались и оплачивались довольно высоко, – пишет он в «Опыте моей жизни» о первых годах пребывания в Петербурге. – Я любил видеть их напечатанными и любил писать, когда мне казалось, что я имел что-то сказать».
Его талант как детского писателя и публициста был замечен. Две книги очерков, о голоде и о Швеции, были благосклонно приняты читающей публикой. В них было немало точных наблюдений, интересных мыслей, и написаны они были, в отличие от романа, живо и увлекательно. И за это можно было простить некоторое позерство автора, его учительские интонации, которые все-таки выдавали в нем сына своего отца… как он это понимал.
В его шведских «письмах», которые до того, как выйти отдельной книгой в 1900 году, печатались в течение двух лет в «Санкт-Петербургских Ведомостях», кроме освещения малознакомой русским людям шведской жизни, культуры, искусства, встречались и весьма точные размышления о России, может быть, не слишком приятные для нас, но в принципе верные.
«Не знаю, как кому другому, но мне решительно невмоготу бывает прожить в России, особенно на одном месте, в деревне, два года подряд без того, чтобы не утомиться духом, без того, чтобы не похудеть телом и не ослабеть энергией. Есть что-то роковое в нашем русском просторе, во всем складе жизни нашей, что преждевременно старит, съедает нас, что кладет ранние морщины на челе и холодную черствость на сердце».
Это было неоднозначно воспринято в семье Толстых. Софья Андреевна писала сыну: «Милый Лёва, сейчас прочла в Петербургских Ведомостях твои письма из Швеции, и они мне очень понравились. Их читали вслух все наши, Сережа, папа́, Андрей и Миша, Таня, Саша, Ольга. Сказали, что многое интересно, но что напрасно ты пишешь, что добрые не могут жить в России, и ты уехал, потому что ты добр».
Книгу о Швеции Льва Львовича читал Чехов и тоже не всё в ней принял. Так отрицательные мысли автора о шведском писателе Августе Стриндберге, которого он ругал за «нескромность», «безрассудность» и «неуравновешенность», за отрицание святости брака, противопоставляя ему шведских писательниц, которые считали, что «брак может и должен быть счастливым», показались Чехову похожими на книгу Надежды Лухмановой «Причина вечной распри между мужчиной и женщиной» (М., 1901), где она обвиняла мужчин в «распущенности нравов», а в женщинах видела «инстинктивную потребность в чистоте».
Так или иначе, но Чехов следил за выступлениями Льва Львовича в печати. Он в целом одобрительно отнесся к его очерку «Мир дурак», направленному против крестьянской общины. Чехов писал Суворину: «Читал я рассказ Льва Львовича «Мир дурак». Конструкция рассказа плоха, уж лучше бы прямо статью писать, но мысль трактуется правильно и страстно. Я сам против общины. Община имеет смысл, когда приходится иметь дело с внешними неприятелями, делающими частые набеги, и с дикими зверями, теперь же – это толпа, искусственно связанная, как толпа арестантов… Кстати сказать, наше всенародное пьянство и глубокое невежество – это общинные грехи».
В то же время антиобщинная позиция Льва Львовича была противна идеалам его отца, который вслед за Герценом видел в крестьянской общине элементы духовного социализма.
До начала русско-японской войны позицию Льва Львовича можно определить как умеренный консерватизм западнического толка. Он был горячим сторонником общественно-политических реформ в европейском духе, но с учетом национальных особенностей России и с бережным отношением к ее исторически сложившимся властным и религиозным институтам. Не отрицая монархии и православия, он считал, что и первое, и второе нуждается в обновлении. В этом он видел ведущую роль дворянства, а не в том, чтобы, как его отец, каяться перед народом.
«У нас, в России, существует взгляд, что народ наш так хорош, так трудолюбив, так кроток и велик, что не нам, господам, его учить надо, а мы, господа, должны у него учиться… Народ наш – прекрасный народ (кто об этом спорит?), но тем более надо не забывать его недостатков и тьмы. Мы, господа, – прескверные люди, это тоже несомненно; может быть, мы хуже во многом народа. Но все-таки мы можем большему научить его, чем он нас… и не только можем, но постоянно делаем это и обязаны это делать. Беда, когда мы начинаем восторгаться мужиком, учиться у него, а он начинает учить нас. Тогда смысл и оправдание наших жизней исчезают. Мы – паразиты; жизнь мира становится вверх дном» («Современная Швеция в письмах, очерках и иллюстрациях»).
Таким образом, Лев Львович вовсе не отрицал моральную правоту отца, считавшего дворянство «паразитами» на народном теле. Но в отличие от него пытался найти оправдание дворянству в его «цивилизационной» роли в России. В этой позиции было много здравого. В перспективе это обещало социальный мир, а не гражданскую войну. И Лев Львович справедливо обижался на отца и на семью за то, что они свысока оценивают его публицистические, а тем более литературные потуги. Сегодня нельзя без боли смотреть на книги Льва Львовича и на журналы с его статьями в яснополянской библиотеке Толстого. В большинстве своем они даже не разрезаны или разрезаны частично. Ни одна книга не переплетена. Ни в одной нет пометок отца.
Это говорит о том, что мысли Льва Львовича не интересовали отца. Он, может быть, не отрицал его права на собственное мнение, но это мнение было ему неинтересно. Парадоксальным образом, но именно Лев Львович, больше всех сыновей Толстого любивший идеи отца, едва не пожертвов ради них своей жизнью, оказался ему наиболее чуждым. Об этом он однажды прямо писал Черткову: «Лёва между прочим очень, очень далек от меня, и едва ли не дальше всех детей».
«Слышал разговоры о Лёвином сочинении и заглянул в книгу и не могу победить отвращения и досады», – признается он в дневнике 18 ноября 1900 года.
Но как тогда объяснить записи в дневнике о Лёве, в которых звучат слова «я полюбил его», «с ним хорошо», «я счастлив, что мне с ним хорошо», и т. д.?
Это говорит о том, что спор сына с отцом, как и отца сыном, был куда глубже, чем это казалось не только посторонним, но даже и самым близким людям. Это был не спор носителей двух мировоззрений. Это было что-то другое… Сын не мог преодолеть в себе влияние отца и в своей публичной полемике с ним «закусывал удила», проявлял свой норов, свой характер, доказывал самостоятельность своего «я». Но в письмах к отцу бесконечно объяснялся ему в любви, каялся, исповедовался и проливал слезы.
