Женевьева Шастенэ - Лукреция Борджа
Становится очевидно, что очарование Бембо подействовало, и Лукреция готова второй раз в жизни отдаться любви. «Она не подвержена никаким суевериям», — скажет Бембо. Именно так, естественно и без притворства, она попросила показать комнату в крепостной башне, где работал поэт-рыцарь. Три стрельчатых окна с небольшими стеклами в свинцовых переплетах освещали огромные столы, заваленные бумажными свитками. Одно окно выходило на Адриатику, всю в пенных барашках, на облака, плывущие мирно, как лебеди. Из другого был виден пруд, населенный хищными птицами. Из третьего — парк, грустная сказочная страна, царство земли и сонных вод, испещренных пятнами света, в которых дрожали солнечные нити, рассеянные сумерками.
После первого визита Лукреция казалась околдованной хрустальным шаром, который подарил ей Бембо. Подарок этот был не столь невинен, каким казался, поскольку позволял вызывать в памяти и видеть любимое лицо. Он вдохновил Бембо на один из самых прекрасных его сонетов:
Поскольку любовь запретила мне дерзать
С того дня, как я вступил в ее царство,
Я не только не мог просить о снисхождении,
Но даже не смел рассказать о своих страданиях.
Ах, если бы сердце мое было из хрусталя,
Мне не пришлось бы доказывать свою искренность,
И моя Дама увидела бы все, о чем я молчу, —
Вся моя боль открылась бы ее прекрасным глазам.
Мне кажется, что ее белоснежный лик
Затуманивает выражение жалости,
Той, что часто заставляет бледнеть мое лицо.
Только этого нет, в этом мне отказано,
Надеюсь, Господь не желает моей смерти,
Ведь бороться нет сил, а боль так велика2.
Лукреция ответила в том же тоне на это пламенное послание:
Мессир мой Пьетро, что до вашего желания узнать, существует ли связь между вашим хрустальным шаром и моим, я не знаю, что еще сказать, разве только отметить их необычайное сходство, какого, вероятно, никогда прежде не бывало. Довольствуйтесь этим признанием, и пусть оно пребудет с вами всегда, как Евангелие.
Тем временем в июне, как и каждый год, герцог Альфонсо отправился в поездку по Северной Европе, чтобы узнать об изменениях в политике и в военной науке. Преданные Лукреции гонцы носились между Остеллато и Феррарой. Бембо, оставшийся в Остеллато, писал своему другу Строцци, как тяготят его деревенский отдых и визиты муз, как он желал бы оказаться вместе с другом возле герцогини. Лукреция получила 3 июня следующую записку: Я долго искал одиночества, тени прекрасных деревьев, покоя — всего того, что сейчас мне кажется скучным и непривлекательным. Что это означает? Новую болезнь? Я бы хотел, чтобы Ваше Высочество заглянуло в свою книжечку и узнало, отвечают ли ее чувства моим. Я отдаю свою судьбу на милостъ Вашего Высочества столько раз, сколько листьев в этом прекрасном саду, которым я любуюсь, облокотясъ на подоконник маленького, дорогого мне окна3.
Намеки на «дорогое окно», где он написал «книжечку», сборник пророчеств и сентенций, который они читали вместе, свидетельствуют о том, насколько они стали ближе. Лукреция все еще пыталась сопротивляться обаянию поэта, но вскоре она сочла, что не будет ничего дурного, если она снова будет счастлива. Дружеское чувство, которое питал к ней Бембо, переросшее затем в самую нежную привязанность, а затем и в обожание, не оставило ее равнодушной. Мечтать можно и в одиночестве, но любить нужно вдвоем. Чтобы защититься от любопытных глаз, она посоветовала венецианцу называть ее в письмах инициалами «F. F.» от слов «felice Ferrarese» («счастливая феррарка»).
С наступлением летней жары все уехали из Кастель Веккьо в резиденцию в Меделане, где герцогиня держала свой «сад». Туда допускались лишь самые близкие ее арагонские друзья, ее пажи и оба Строцци. Состязания в ораторском искусстве начинались вечером с наступлением прохлады и продолжались до зари. Тема была одна: «Почему любовь — благо?». Эркуле Строцци, настольной книгой которого был «Пир» Платона, комментировал для Лукреции символ веры жрицы Диотимы: «Вот каким путем нужно идти в любви самому или под чьим-либо руководством: начав с отдельных проявлений прекрасного, надо все время, словно бы по ступенькам, подниматься ради самого прекрасного вверх — от одного прекрасного тела к двум, от двух — ко всем, а затем — от прекрасных тел к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов — к прекрасным учениям, пока не поднимешься от этих учений к тому, которое и есть учение о самом прекрасном, и не познаешь, наконец, что же это — прекрасное»[42].
В эти дни Лукреция нечасто вступала в беседу. Ее чувства были столь глубоки, что она стыдилась их показывать. Тот, кто любит страстно, говорит мало, да и зачем рассуждать, когда тебе созвучна сама природа:
Все лесные твари любят,
и дельфин в волнах вздыхает.
А маленькая птичка дрожащим голоском
нежно поет, и на трепещущих крыльях
томно перелетает с сосны на мирт.
Если бы она имела человеческий разум и голос, то сказала бы:
«Я сгораю от любви к нему и из-за него умираю»4.
Словом, все напоминало Лукреции о том, кого с ней не было, и ее гости не старались нарушить ее молчание. Молодость, пыл и ранимость Алонсо Бишелье, к которому она питала страсть любовницы и любовь матери, не могли сравниться с тем, что она испытывала теперь. Пьетро Бембо был старше ее на десять лет. К его интеллектуальному превосходству присоединялись доброта, спокойствие, возвышенная любовь, какую она всегда мечтала встретить. Что касается Пьетро, то он хотел убедить себя в том, что «любовный экстаз — не что иное, как соединение душ», однако прекрасно знал, что отношения с герцогиней, начавшиеся с куртуазной любви, делались более пылкими, превращались в страсть. Отныне они должны были соблюдать осторожность и могли довериться только верным людям: Эркуле Строцци, Анджеле Борджа и придворной даме Полиссене Мальвецци. Мысль о трагической судьбе Уго и Паризины неотступно преследовала их. Поэтому Бембо попросил Лукрецию, чтобы она была в высшей степени бдительна. С середины июня записки, которые она отправляла ему, она писала по-испански. Благодаря этому языку ее вновь охватило смятение первой любви. Пренебрегая всеми мерами предосторожности, она переписала для него стансы Лопеса де Эстунича:
Думаю, если бы жизнь моя подходила к концу
и страдания постепенно убили бы желание,
погибла бы большая, возвышенная любовь
и в мире больше не осталось бы любви.
На это пылкое послание Бембо ответил следующим четверостишием:
