Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?
Модзалевский? Уж не коснулись ли они сих пагубных подробностей в неосторожном разговоре? Если так, то они повинны не в легкомыслии, а в сущем безумии…
Приведем отрывок из записок И. И. Пущина. Возможно, именно этот эпизод показал И. С. Тургеневу, как перо мемуариста пасует перед ханжескими условностями.
Время и место действия – Петербург, после окончания Пущиным и Пушкиным лицея, примерно 1817 или 1818 год.
«Между нами было и не без шалостей. Случалось, зайдёт он ко мне. Вместо: “Здравствуй”, я его спрашиваю: “От нее ко мне или от меня к ней?” Уж и это надо вам объяснить, если пустился болтать.
В моем соседстве, на Мойке, жила Анжелика – прелесть полька!»
Фамилию Анжелики Пущин огласке не предает, и весь эпизод обрывает пушкинской стихотворной строкой: «На прочее – завеса».
Намек довольно очевидный. Значит, потом было прочее.
Значит, у любовных встреч Пушкина было последствие. Появилось дитя любви, рожденное вне брака.
Оглашать поименно подобные тайны в XIX веке не полагалось.
Внебрачные дети теряли права дворянства, их не принимали в «приличных домах». Кроме того, они или их потомки, их родственники могли вчинить иск мемуаристу о возмещении убытков за диффамацию, то есть за разглашение порочащих сведений, хотя бы и справедливых. Вот почему пикантные сюжеты излагались туманно, нередко с переносом на выдуманные адреса или с переносом на тех, кто уехал за границу и не оставил корней в России.
Первые пушкинисты и их преемники, рассказывая об одесском периоде, приплетали имя Амалии Ризнич, не игравшей реальной роли в жизни Пушкина. Ее имя служило псевдонимом для замены подлинных имен. Вынужденная сдержанность Ивана Ивановича Пущина была неизбежной, об этом и говорил И. С. Тургенев, на которого мы ссылались выше. После революции препоны, казалось бы, исчезли. Отпала проблема наследственных дворянских прав, исчез закон о диффамации. Ринувшись отыскивать «утаенную любовь», пушкинисты перебрали чуть ли не десяток версий, втягивали в обсуждение любые имена, вплоть до Марии Раевской, в замужестве Волконской.
Все эти легенды уводили прочь от простого решения. Упоминая в черновике вступления к «Полтаве» «утаенную любовь», Пушкин говорил о свободе[16].
Почему же не появилось ни одной версии, ни одной догадки относительно фамилии польки Анжелики, относительно судьбы внебрачного ребенка? Почему об этом увлечении Пушкина – глухое молчание, словно воды в рот набрали?
Таких детей, выражаясь на французский лад – bâtard, выражаясь по-русски – выблядков, по возможности скрывали, им сочиняли подложные метрики или их отдавали на воспитание в чужие семьи, и тайну рождения приемыша хранили чужие люди.
Итак, было последствие. Что за дитя? Девочка или мальчик? Ничего не известно? Думаю, что известно. Послушаем Пушкина:
Под вечер, осенью ненастной
В далеких дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.
Дадут покров тебе чужие
И скажут: «Ты для нас чужой!»
Ты спросишь: «Где ж мои родные?»
И не найдешь семьи родной.
Но что сказала я? Быть может,
Виновную ты встретишь мать.
Твой скорбный взор меня тревожит!
Возможно ль сына не узнать?
Повторяю сказанное Пушкиным со всей силой не придуманного, истинного чувства: возможно ль сына не узнать?
Тут легко меня уличить в подтасовке, в натяжке. Эти стихи, «Романс», печатают под Пушкиным проставленной датой – «1814». Раз они написаны года за три до встречи с Анжеликой, то они не могут приниматься во внимание.
Довод внушительный, только он имеет обратную силу. Дата «1814» для того и придумана Пушкиным, чтоб написанное им от всего сердца не послужило поводом для пересудов. Если приглядеться, то становится очевидным: нет ничего общего с уровнем детских стихов, судя по мастерству, стихи написаны не ранее 1819 года.
В сентябре 1820 года Пушкин рассказывает о семье Раевских в письме к брату Льву. Речь идет о сыне генерала Раевского, о Николае Николаевиче Раевском-младшем.
«Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные».
К этим словам нет у пушкинистов ни малейшей попытки дать комментарий.
Конечно, «важные услуги» можно сказать о чем угодно. Но «незабвенные»! Но – «тесная связь»! Это, я думаю, позволительно истолковать вполне определенно.
Друг Пушкина, Николай Николаевич Раевский-младший, вызвал к себе в Петербург надежного человека, хлопотуна по всем делам семейства Раевских, француза Фурнье. Ему дано поручение отвезти малютку в южные имения Раевских. На юге полковой священник исполнил, согласно пожеланию генерала, обряд, выписал метрическое свидетельство. Ребенку присвоена фамилия матери. В роли крестного отца выступил адъютант по имени Леонтий.
Адъютант генерала Раевского вам знаком, но не по имени, а по фамилии. Леонтий Васильевич Дубельт впоследствии стал правой рукой Бенкендорфа. Ему будет поручено возглавить посмертный осмотр бумаг Пушкина. За его сына выйдет замуж дочь Пушкина.
Если Дубельт принял участие в крещении, то возможно, что младенцу было дано имя Леонтий.
Далее француз Фурнье присматривал за воспитанием, и посему ребенок неплохо выучил французский язык.
Нетрудно убедиться: именно так действовал Пушкин, когда вновь попал в подобное положение. Есть его письмо к князю П. А. Вяземскому, из Михайловского в Москву. Речь идет о крепостной крестьянке, об Ольге Калашниковой:
«Письмо вручит тебе очень милая и добрая девушка, которую один из моих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твоё человеколюбие и дружбу.
…При сём с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в Воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню – хоть в Остафьево. Милый мой, мне совестно, ей-богу… но тут уж не до совести».
Вяземский, в отличие от Раевского, помочь отказался. Калашникова вместе со своим отцом переехала на жительство в Болдино. Появился на свет мальчик, нареченный Павлом. Как Пушкин и опасался, ребенок умер в раннем детстве.
О своей «брюхатой грамоте» Пушкин писал Вяземскому в 1826 году. Прошло два года. Бойкий журналист – его так и звали «Борька Федоров» – 6 мая 1828 года занес в дневник услышанное от Пушкина: «У меня детей нет, а все выблядки».
Значит, опять-таки подтверждается: когда Пушкин еще не был женат, побочные, рожденные вне брака дети у него были, и не один.
