Дмитрий Урнов - На благо лошадей. Очерки иппические
Слушая за обеденным столом в Иславском разговоры о Байроне, Клер Клермонт не вмешивалась и терзавшей её тайны не разглашала. А хозяева, как и гости, не подозревали, до чего же близко находились они к первоисточнику достовернейших сведений о знаменитом поэте – житейских. О его поэзии они судили сами, но если бы только себе представляли, как легко могли они узнать, что на самом деле это был за человек, чья личность, им казалось, присутствовала в его поэзии и сливалась с его стихами.
Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай![11]
Свои переживания Клер доверяла дневнику. «Слышать не могу, – пишет она, – как превозносят они этого обманщика за его же обманы. С нежностью рассуждают они о том, какую заботу проявлял он о своих мартышках, не доверяя слугам ухаживать за ними (у Байрона был домашний зверинец – Д. У.), а он собственную дочь оставил на руках у невежественных, лицемерных корыстолюбцев, позволив ей умереть от небрежения». Собиравшиеся в Иславском и судившие о Байроне, разумеется, знали о его многочисленных, в том числе скандальных, увлечениях, всё это присутствовало в его стихах, но, конечно, не были о том осведомлены во всех подробностях. Хозяева усадьбы в Иславском понятия не имели о том, что гувернантка Дуни, их дочери, была матерью Аллегры, дочери Байрона.
Шокировать наше высшее сословие внебрачными связями и детьми было нельзя. За тем же столом сиживали, в том числе, либо виновники, либо плоды тайных амуров. Среди наших первейших писателей есть и незаконные дети, и отцы незаконных детей. Бастард занимает центральное место в толпе персонажей нашей «Илиады» – «Войны и мира». (Бастард, или ублюдок, если не употреблять слова, каким в подобных ситуациях пользовался Пушкин.) В деревне Ясная Поляна, у Толстого под боком, рос сын, похожий на него больше его законных сыновей. Но что позволено господам, то гувернантке непростительно: дурной пример для подрастающего поколения!
Сходством Аллегра покорила и Байрона. Поначалу он даже не верил, будто это его ребенок, но как только увидел девочку, тотчас написал своему другу, посвященному в тайну её рождения: «Спора нет, это из Байронов». Но чем крепче привязывался он к дочери, тем дальше отчуждался от её матери. В конце концов он согласился принять и растить внебрачную дочь при условии, что от прав на неё откажется Клер. Девочка, которая воспитывалась по чужим людям и в монастыре, скончалась пяти с половиной лет. Спустя два года не стало Байрона. «Я поехала в Россию, спасаясь от неотступных воспоминаний об ударах, что мне наносила моя неверная и мрачная Судьба, – писала Клер, – я бежала от призраков, казалось, неразлучных со мной».
Дневник Клер Клермонт был опубликован американским университетским издательством в 1968 году. Тогда эта книга была мне недоступна, но академик Алексеев обследовал дневник и в «Литературном наследстве» поместил изложение с переводом обширных выдержек. С тех пор и меня стали преследовать строки из этого дневника. Ехал я мимо бывшего дома Трубецких, ставшего детской больницей, узкая тропа шла по высокому берегу Москвы-реки, и как было не вспомнить, что писала Клер: «Мне больше нравятся прогулки над Москвой-рекой, чем в нашем саду». Это в среду 20-го мая, и разница заключалась лишь в том, что ехал я, хотя и в тот же день, но лет сто сорок спустя.
За рекой виднелись те же поля, на которые смотрела Клер Клермонт, проезжал я и упомянутый в дневнике небольшой пруд в самом Иславском – возле магазина. Разница была в том, что Клер бродила там среди остатков прежней, уже покинутой, обветшавшей усадьбы и видела развалины псевдоклассического храма Юпитера, а я видел перед магазином (где кроме водки, хлеба и селедки, по-моему, никогда не продавалось больше ничего) статую Ленина. Статуя, казалось, воплощала иронию истории: в полный рост фигура лысого человека, в распахнутом пальто, кепка сорвана с головы, зажата в одной руке, а другая – сжата в кулак, руки разведены в стороны, ноги широко расставлены, голова вздернута, рот полуоткрыт, будто стоящий на постаменте кричит: «Да что же это за безобразие?!» Кто и зачем, бессознательно или же с умыслом в насмешку, водрузил здесь издевательское изваяние нашего громовержца?
Исторические размышления и литературные ассоциации, как не раз бывало, едва не стоили мне головы: отвлекся, задумался, слишком затянул правый повод, рыжий дончак подо мной подался в сторону, и вдруг чувствую, будто лошадь из-под меня ускользает. Это мы прямо на уровне дома Трубецких сползаем в песчаный карьер. Ну, ничего – обошлось: съезжали на заду по мягкому грунту.
И вот совсем недавно в архивах обнаружили уже не дневник, а воспоминания Клер Клермонт. В дневнике запечатлены приступы тягостных переживаний, а мемуары, судя по сообщению в газете «Гардиан», – это уже обвинительный акт: поэт, как пишет Клер, оказался чудовищем.
«Это был тигр, – говорит она (делая ошибку в слове «тигр»), – удовлетворявший свою жажду тем, что причинял боль беззащитным женщинам».
Байрон успел заведомо ответить на такие упреки. «На моем месте, – говорил он, обращаясь к другу-обличителю, – если ты живой человек, как ты поступил бы, если на тебя бросается семнадцатилетняя девушка в расцвете лет?».
Кто там в самом деле был тигр и кто – тигрица, это надо ещё выяснять, а пока вспомним не упреки поэту, а его строки, кому бы из «растерзанных» виновниц его страстей и предметов его поэзии ни были они посвящены:
Вся глубь небес и звезды все
В её очах заключены.
Как солнце в утренней росе,
Но только мраком смягчены.
Прибавить луч иль тень отнять —
И будет уж совсем не та
Волос агатовая прядь,
Не те глаза, не те уста
И лоб, где помыслов печать
Так безупречна, так чиста.
А этот взгляд, и цвет ланит,
И легкий смех, как всплеск морской,
Всё в ней о мире говорит.
Она в душе хранит покой,
И если счастье подарит,
То самой щедрою рукой.[12]
Представьте себе, прядь волос мне довелось увидеть: хранится всё в той же лондонской издательской фирме, что печатала байроновские произведения при жизни поэта. Издатель наследственный, Меррей, уверял, что это волосы Клер Клермонт. Сидели мы у того самого камина, в котором некогда были сожжены мемуары самого Байрона: по настоянию его законной, однако, разведенной жены – ещё одной жертвы поэтического вдохновения:
Свершилось всё – слова напрасны,
И нет напрасней слов моих;
Но в чувствах сердца мы не властны,
И нет преград стремленью их.
Прости ж, прости! Тебя лишенный,
Всего, в чем думал счастье зреть,
Истлевший сердцем, сокрушенный,
Могу ль я больше умереть?[13]
Любил ли Лермонтов лошадей?
