Мария Кюри - Пьер и Мария Кюри
11 мая:
«Милый Пьер, я спала довольно хорошо и встала сравнительно спокойной. Но едва прошло каких-нибудь четверть часа, и я опять готова выть, как дикий зверь».
14 мая:
«Миленький Пьер, мне бы хотелось сказать тебе, что расцвел альпийский ракитник и начинают цвести глицинии, ирисы, боярышник, — все это полюбилось бы тебе.
Хочу сказать также и о том, что меня назначили на твою кафедру и что нашлись дураки, которые меня поздравили.
Хочу сказать тебе, что мне уже не любы ни солнце, ни цветы, — их вид причиняет мне страдание, я лучше чувствую себя в пасмурную погоду, такую, какая была в день твоей смерти, и если я не возненавидела ясную погоду, то лишь потому, что она нужна детям».
22 мая:
«Работаю в лаборатории целыми днями — единственно, что я в состоянии делать. Там мне лучше, чем где-либо. Я не постигаю, что могло бы порадовать меня лично, кроме, может быть, научной работы, да и то нет; ведь если бы я в ней и преуспела, мне было бы невыносимо, что ты этого не знаешь».
10 июня:
«Все мрачно. Житейские заботы не дают мне даже времени спокойно думать о моем Пьере».
* * *Жак Кюри и Иосиф Склодовский уехали из Парижа. Вскоре и Броня должна ехать к мужу в их Закопанский санаторий.
Нечто вроде «нормальной жизни» водворяется во флигеле, где все до такой степени насыщено памятью о Пьере, что в определенные вечера, как только зазвенит звонок парадной двери, у Мари на четверть секунды возникает безумная мысль, не была ли катастрофа только дурным сном и не войдет ли сейчас Пьер Кюри. Юные и старые лица окружающих Мари выражают ожидание чего-то. От нее ждут плане®, предположений на будущее. Эта тридцативосьмилетняя измученная горем женщина оказалась теперь главой семьи.
И она принимает несколько решений: остаться на все лето в Париже, чтобы работать в лаборатории и подготовить курс физики, который ей придется начать в ноябре. Ее курс должен быть достоин курса, читанного Пьером Кюри. Мари собирает все его тетради, книги, сводит вместе заметки, оставшиеся после ученого.
В течение этих мрачных для нее каникул дети резвятся на чистом воздухе: Ева в Сен-Реми-лэ-Шеврез у своего деда, Ирэн на морском берегу с другой сестрой Мари — Элей Шалай, приехавшей помочь сестре и провести лето во Франции. Осенью, чувствуя себя не в силах оставаться на бульваре Келлермана, Мари начинает подыскивать новую квартиру. Ей хочется обосноваться в Со, где жил Пьер, когда она с ним встретилась, и где он покоится теперь.
Когда встал вопрос о переезде, доктор Кюри, может быть впервые оробев, сказал своей невестке:
— Мари, теперь, когда нет Пьера, у вас нет никакой причины жить со стариком. Я вполне могу оставить вас и жить один или у старшего сына. Решайте!
— Нет, решайте вы!.. — говорит Мари. — Ваш отъезд огорчит меня. Но вы должны сами решить, что для вас лучше.
Голос ее звучит тоскливо. Неужели ей предстоит утратить и этого друга, этого верного товарища ее жизни? Будет естественно, если доктор Кюри предпочтет жить у Жака, а не оставаться с ней — иностранкой, полькой. Но тотчас слышится желанный ей ответ:
— Мари, для меня лучше остаться с вами и навсегда.
Он добавляет: «если вы согласны» — фразу, проникнутую скрытым волнением, в котором ему не хочется признаться. И, быстро повернувшись, уходит в сад, куда его зовут радостные крики Ирэн.
Вдова, семидесятилетний старик, девочка и малышка— вот теперешний состав семьи Кюри.
* * *«Мадам Кюри, вдова известного ученого, назначенная профессором на кафедру, которую занимал ее муж в Сорбонне, прочтет свою первую лекцию 5 ноября 1906 года в половине второго дня…
В этой вводной лекции мадам Кюри изложит теорию ионов в газах и рассмотрит вопрос радиоактивности.
Мадам Кюри будет читать лекции в лекционном амфитеатре. В нем около ста двадцати мест, из них большую часть займут студенты. Публике и печати, тоже имеющим некоторые права, придется делить между собой самое большее двадцать мест! Ввиду этого события — единственного в истории Сорбонны — нельзя ли изменить существующие правила и предоставить мадам Кюри, только для первой лекции, большой амфитеатр?»
Эти извлечения из тогдашних газет отражают тот интерес и то нетерпение, с которыми Париж ждал первого публичного появления «знаменитой вдовы». Репортеры, светские люди, хорошенькие женщины, артисты, осаждающие секретариат факультета естествознания и негодующие на то, что им не дали «пригласительных билетов», руководствовались вовсе не сочувствием и не стремлением к образованию. Им было очень мало дела до «теории ионов в газах», и страдание Мари в этот жестокий для нее день представлялось их любопытству только как новая пикантность. Даже у скорби бывают свои снобы.
Первый раз в Сорбонне будет говорить женщина, одновременно и талантливый ученый и безутешная супруга. Вот что влечет публику «первых представлений», непременное общество «больших дней».
В полдень, когда Мари еще стоит у могилы на кладбище в Со и разговаривает шепотом с тем, кому она наследует сегодня, толпа уже забила маленький ступенчатый амфитеатр факультета естествознания и растянулась до площади Сорбонны. В самой аудитории перемешались невежды с большими умницами, близкие друзья Мари с чужими. В самое незавидное положение попали настоящие студенты, которые пришли слушать лекцию, записывать, а должны цепляться за свои скамейки, чтобы их не ссадили посторонние.
Час двадцать пять минут. Рокот голосов нарастает. Все шепчутся, перекидываются вопросами, вытягивают шеи, чтобы ничего не упустить при входе Мари в амфитеатр. У всех одна мысль: с чего начнет новый профессор, единственная женщина, когда-либо допущенная Сорбонной в среду своих ученых? Станет ли она благодарить министра просвещения, благодарить университет? Будет ли говорить о Пьере Кюри? Разумеется, да: обычай требует произнести похвальное слово своему предшественнику. Но в данном случае предшественник — муж, товарищ по работе. Какое «казусное» положение! Минута животрепещущая, единственная в своем роде…
Половина второго. Дверь в глубине аудитории отворяется, и под шквал аплодисментов мадам Кюри подходит к кафедре. Она делает кивок головой — этот сухой жест должен обозначать приветствие. Мари стоит, крепко сжав руками край длинного стола, уставленного приборами, и ждет конца оваций. Они сразу обрываются: перед этой бледной женщиной, которая пытается придать своему лицу соответственное выражение, какое-то неведомое волнующее чувство заставляет умолкнуть эту толпу, пришедшую полюбоваться зрелищем.
